Мо Янь - Сорок одна хлопушка

Тут наш бригадир сказал:

— А ты не перебарщиваешь, брат? Ему три цзиня, тебе три цзиня, деньги за шесть цзиней хвороста нам ещё наскрести надо, но народ верно говорит: «Когда ешь свежее дерьмо, ничего страшного, если запах никуда не годится». С какой стати ты смеешь утверждать, что мы можем проиграть?

У Большое Брюхо поднял большой палец и помахал им перед бригадиром:

— Ладно, ладно, ладно, будем считать, что это я, почтенный У, переборщил и вызвал ваш гнев. Давайте так, каждый выкладывает сумму за шесть цзиней хвороста и оставляет под надзором на прилавке ресторана, выигравший забирает свои деньги и уходит, проигравший оставляет деньги и тоже уходит. Как считаете, можно так сделать?

— Ну, почти то, что надо! — сказал, подумав, бригадир. — У нас в деревне народ несговорчивый, речами грубоватый, но все люди ответственные.

У Большое Брюхо достал из кошеля на поясе несколько засаленных банкнот и положил на прилавок. Бригадир тоже вытащил деньги и положил рядом. Одна из официанток тут же принесла две чашки и накрыла ими деньги, будто боясь, что у них вырастут крылья и они улетят. У Большое Брюхо обратился ко всем:

— Ну что, господа хорошие, теперь, считай, можно начинать?

Распорядитель велел официантке, стоявшей за прилавком:

— Быстро взвесь господину У и этому парню по три цзиня хвороста, и чтоб с хорошим походом.

У Большое Брюхо засмеялся:

— Прохвосты этакие, обычно обвешивают покупателей, а как увидели, что мы на спор едим, так сразу отпускают с довеском. Вот что я вам скажу, ребятки, всякому, кто осмелится бросить здесь вызов, кто осмелится принять здесь бой: здесь не будет противника, которого легко одолеть. Как гласит пословица: «Коли живот не круглый, серп глотать не пытайся». Разве тот, кто осмелится помериться здесь силами с другими едоками, будет думать, сколько вы дадите походу или недовесите? Верно, парень? — обратился У Большое Брюхо к отцу.

Тот оставил его слова без ответа. В это время официантка внесла шесть цзиней хвороста в эмалированных тазиках и поставила на стол. Свежеподжаренный хворост высился горками, шибая в нос ароматом и распространяя жар вокруг. Отец, соблюдая приличия, посмотрел на бригадира и спросил:

— Начинаем?

Не успел бригадир что-то сказать, У Большое Брюхо уже схватил хворостину, разинул рот и откусил половину. Щёки у него оттопырились, в глазах стояли слёзы, он ни на кого не смотрел, не отрывая глаз от хвороста в тазике. Казалось, он умирает от голода. Сидевший за столом отец обратился к бригадиру и глазевшим односельчанам:

— Извините, я начинаю.

На лице его отразилось сожаление, потому что он заметил отразившееся на их лицах небезразличное отношение к хворосту. Отец ел размеренно, кусая примерно сорокасантиметровую хворостину раз десять перед тем, как проглотить. Засунув каждую в рот, он тщательно её пережёвывал. У Большое Брюхо вообще почти не жевал. Он не ел хворост, а запихивал его в какую-то пещеру. Количество еды в тазиках постепенно уменьшалось. И уменьшалось всё медленнее. Когда в тазике перед У Большое Брюхо осталось пять хворостин, а в тазике перед отцом — восемь, глотать они стали ещё медленнее, было видно, что это даётся им с трудом. На лицах постепенно просматривалось мучительное выражение. А когда перед У Большое Брюхо осталось две хворостины, он стал есть ещё медленнее. Перед отцом тоже остались две. Состязание вступило в завершающую фазу. Последнюю хворостину они съели одновременно. У Большое Брюхо встал, но сразу снова сел. Его тело страшно потяжелело. Состязание закончилось вничью. Отец сказал распорядителю:

— Я могу съесть ещё одну.

Тот возбуждённо приказал стоявшей за ним официантке:

— Быстро, этот парень может есть ещё, принеси ему ещё одну штуку.

Прибежала официантка с ликованием на лице, зажав палочками ещё одну хворостину. Бригадир спросил:

— Ло Тун, ещё можешь? Если нет, то и хватит, что нам стоимость нескольких цзиней хвороста.

Отец, ни слова не говоря, взял хворостину из рук официантки, разломал, слепил маленькие шарики и запихнул в рот.

— Я тоже хочу ещё одну, — сказал У Большое Брюхо.

— Быстро! — заорал распорядитель. — Старина У тоже хочет ещё одну.

Но приняв от официантки хворост, У поднёс его ко рту, как бы намереваясь съесть, но есть не стал, на лице появилось мучительное выражение, глаза будто наполнились слезами, он швырнул хворост на стол и бессильно произнёс:

— Проиграл я… — Он попытался встать, и действительно встал, но тут же тяжело осел, и стул, не выдержав такой нагрузки, с треском развалился. Под его задницей стул из дерева твёрдой породы рассыпался, словно слепленный из грязи.

Потом Большое Брюхо доставили в больницу, врач вскрыл живот и очень долго прочищал его от полуразжёванных кусков хвороста. Отец в больницу не попал, но всю ночь бродил по дамбе: пройдёт пару шагов, склонится и извергнет из себя порцию хвороста. А за ним увязался десяток деревенских собак, мерцавших синим блеском голодных глаз, к ним потом присоединились собаки из соседней деревни. Они устроили грызню за извергаемые отцом куски хвороста, скатывались с дамбы в воду и опять выбирались на берег. Что происходило тогда вечером, я своими глазами не видел, но в моём воображении эти картины вставали как живые. Ночь была жуткая, отцу ещё повезло, что его не загрызли бродячие собаки. Если бы это случилось, то не было бы и меня. К моим рассказам о том, как он извергал из себя хворост, он относился без особого энтузиазма. Всякий раз, когда я начинал с любопытством расспрашивать о том, как он состязался в поедании перца и хвороста, он покрывался краской и сердито обрывал меня:

— А ну закрой рот! — Словно я ткнул в его самое больное место. Он не рассказывал, но я чётко знаю про боль, которую он испытал, съев пятьдесят девять перцев, было у меня и представление о его мучительном состоянии вечером после того, как он съел три цзиня хвороста. В те времена при жарке хвороста в муку добавляли квасцы и соду. При жарке хвороста использовалось нерафинированное хлопковое масло, чёрного цвета, почти позеленелое, смахивающее на жидкий гудрон. В таком масле содержится множество химических веществ: фенол, дихлорфос, гексахлоран и другие труднораспадающиеся сельскохозяйственные ядохимикаты. Горло у него болело, словно ободранное полоской бамбука, живот раздулся как барабан. Ему было не согнуться, он не мог быстро ходить. Придерживая живот, он двигался осторожно, словно нёс в руках мину, которая могла взорваться от малейшего сотрясения. Позади в лунном свете поблёскивали зелёным, как дьявольские огни, собачьи глаза. Думаю, ему могло прийти в голову и то, что эти собаки, не выдержав, могли вцепиться ему в живот, чтобы выгрызть оставшийся хворост. Возможно, он думал и о том, что, покончив с хворостом, эти собаки могли сожрать и его самого. Сначала внутренности, потом руки и ноги, а потом и кости сгрызли бы…