Теодор Мазилу - Заства

В ужасе при мысли, что подобная сцена могла произойти у него в доме, он презрительно смотрел на Фэнику. Потом спокойно, но решительно сказал, чтобы пресечь всякие разговоры:

— Да ну их к черту, эти черепки!

Испуганный, удивленный возглас мальчика: «Хрустальный стакан от тети Каролины!» все время преследовал его. Это нарушало его душевное спокойствие. Он то и дело оборачивался к Фэнике и грозно смотрел на него. «Ишь, чертенок, какие глаза открыл!.. Стакан от тети Каролины… Что ему только в голову пришло? Я и забыл, что стакан от Каролины, а он, бездельник этакий, еще помнит. Стакан от тети Каролины! Что он помнит… И чего он кричал, как зарезанный? Дурак, да и только!»

— Эй, черт возьми, о чем это мы думаем? — притворился сердитым Тринадцатитысячник. — Время идет, а мы ничего еще не сказали про главу государства. Неужели так и обойдется?

— Не бойся, сейчас ко всем чертям пошлем… собака, провались он в преисподнюю, — разражалась Цуцуляска.

— В одиночку, Цуцуляска? — удивлялся дядя Вицу, пытаясь забыть про случай с хрустальным стаканом.

— Как так в одиночку, дядя Вицу? Ты что, надо мной смеешься? Да разве он сам один пришел? Пусть они идут ко всем чертям все за компанию, с Гитлером и Муссолини.

«Так-так, Цуцуляска, объясняй мне, объясняй, потому как я человек непонятливый, — мысленно подзадаривал ее Вицу. — Объясняй и мне, как и что».

— Разве не Гитлер его привел? Не он ему всю власть дал, как по-твоему? Не уступили ему место либералы и царанисты [9] Буржуазные партии (прим. ред.). , не сказали: «Милости просим» сами, своим собственным языком?

Цуцуляска разгорячилась и теперь «объясняла» положение. Дядя Вицу слушал внимательно, стараясь не проронить ни одного из слов женщины. Он любил выслушивать уроки от людей, которым сам он объяснил, как обстоит дело.

«Так-так, Цуцуляска, открывай мне глаза, втолковывай мне идею за идеей, ведь я непонятливый… Будет время, когда и ты будешь вести с другими разъяснительную работу».

— Пропади они пропадом, провались они в преисподнюю, — продолжала Цуцуляска, отстаивая свои мнения.

— Пропадут они, Цуцуляска, будь спокойна… Но не по доброй воле…

Рэдица принялась собирать тарелки, но Цуцуляска знаками показала ей, что она мешает слушать слова дяди Вицу.

— Надо бороться, Цуцуляска… Вот рабочие и борются, а буржуям не сдобровать. Плакали их фабрики, не смогут больше они эксплуатировать рабочих… Они развязали войну, чтоб наживиться на ней, приумножить свои милиарды…

— А против кого развязали войну? — спросил Тринадцатитысячник. — Против Советского Союза, где у власти стоят рабочие и крестьяне. Но именно потому, что там стоят у власти рабочие и крестьяне, плохо пришлось фашистам…

…С этих «приемов» люди не расходились по домам, не осмеяв сперва все чуждое их сердцу. Дядя Вицу не знал угомону.

— А где же «Универсул» с речью его величества?

Несмотря на недостаток бумаги газета, содержащая какую-нибудь августейшую глупость или же промах главы правительства, становилась святой и неприкосновенной. Дядя Вицу ее аккуратно складывал и прятал в шкаф. Никто к ней не притрагивался: сугубая глупость защищала ее от святотатственных прикосновений и обеспечивала ей долгую жизнь.

По дороге домой Цуцуляска все думала, как бы отблагодарить этих людей, от которых она научилась стольким вещам… Самое легкое было отплатить Рэдице: она поможет ей стирать белье. Тринадцатитысячнику она снесет винограда, из того, что ей прислала мать. С каким аппетитом уплетает он виноград с хлебом… Винограда она даст и дяде Вицу. Он тоже очень любит виноград.

И Цуцуляска не ложилась спать, пока не решала, кого и как она вознаградит за оказанную ей помощь.

С дядей Вицу всегда что-нибудь да случалось по дороге. Внимательный ко всему происходящему, он любил рассказывать своим домашним обо всем, что видел по дороге.

— Послушайте только, что со мной случилось на углу улицы Себастьян…

И он моментально распределял свои замечания или впечатления, выбирая для каждого то, что, по его мнению, должно было ему понравиться. «Вот это хорошо для Фэники, посмеется мальчонок, такие штуки ему нравятся…». «Это надо рассказать Рэдице. Интересно, какую рожу она скорчит».

Дядя Вицу смеялся над людьми, с которыми ничего в дороге не происходило. Он просто не понимал людей, которые проходили по улицам и возвращались домой, не вынеся нового впечатления.

В этом отношении больше всего его раздражал господин Рэдулеску, живший с ним по-соседству художник, специалист по вывескам.

Рэдулеску часто ходил в город, имея всякие дела даже и на Каля Викторией. Периферийные кино он не посещал, а только центральные, — «Арпа» и «Трианон». Но, вопреки этим частым прогулкам, он никогда ничего не подмечал, с ним никогда ничего не случалось. Это был неглупый человек, но скептик, как сам он нередко признавался после третьей рюмки «зелененькой». Он гордился своим скептицизмом, как почетным титулом, и обязательно напоминал всем о том, что он скептик. Он был скептиком их окраины.

Господин Рэдулеску объяснял свой скептицизм бурно прожитой молодостью, принесшей ему известные удовлетворения, за которыми, однако, последовал ряд разочарований. Но Рэдулеску приукрашивал свои разочарования, придавая им ореол славы, любил больше рассказывать о конце любви, чем об ее начале, предпочитал пепел пламени. И казалось странно, что этот человек более остро и более поэтично переживает именно конец всего. Он часто вспоминал о своих расставаниях с возлюбленными.

— Ты только послушай, дядя Вицу, как это было… Сидим мы за столом, едим и пьем. Ей нравилось выпить. Но женщины дуры, вермут потягивают. Я тогда жил у Цуцуляски, в глубине двора, в заново отделанной комнате. А было это погожим осенним днем. Вижу вдруг, что она встает из-за стола, идет к платяному шкафу, одевается. «Ты куда это? — спрашиваю. — Служба у тебя?» — «Нет у меня никакой службы, Нику». «Тогда чего ж ты?» Засмеялась она. А смеялась чудо как хорошо. Вы ее не знали, не знаете, как она смеялась. Спроси Сонсонела: он у меня как-то был и видел, как она смеется… Будто на отдых уезжала… «Нику… — говорит она мне, по-прежнему улыбаясь, но стараясь совладать со смехом и говорить серьезно. Очень она старалась быть серьезной, но никак не могла. — Не люблю я тебя больше…» Потом еще больше развеселилась, стала еще уверенней в движениях, держалась еще более независимо. Приоделась передо мной, и я ей помог собрать ее вещи. Потом взялась за ручку двери, открыла дверь, сняла туфли, чтобы не запачкать (только что дождь прошел), и ушла.

Окончив рассказ, Рэдулеску торжествующе оборачивался к дяде Вицу: