Теодор Мазилу - Заства

— Ну что, разве не красиво?

Потом несколько минут сидел, призадумавшись, вспоминая и остальные разлуки, взволновавшие его сердце.

— Красивая это вещь — разлука! Какими глазами смотрят друг на друга возлюбленные, которые видятся в последний раз… Разойдутся вот этак, и каждый остается один, бороться в одиночку с жизнью и со временем… А позже приходят сожаления…

Художнику нравилось рассказывать и о том, как его прогнали с работы, которая была у него на Каля Викторией.

— Он со мной грубо не поступил, хотя и мог это сделать… Много ли ему стоило? А сделал он это как нельзя более тактично… Это меня глубоко тронуло, дядя Вицу. Мне в нем больше всего именно эта черта нравилась, и я его тогда понял…

— Обходительный был человек…

— Именно обходительный, — зря вы смеетесь. Пришел и говорит мне: «Господин Рэдулеску, у вас большой талант. Очень даже большой. Вы бы, говорит, и такие прекрасные картины могли писать, как сам Григореску. Так вот, сами скажите, не грех ли вам тратить время понапрасну, размениваться? Удерживая вас у себя, я не позволю вам проявить свои способности. А у меня, господин Рэдулеску, немало грехов на совести, но перед талантом я преклоняюсь…»

Дядя Вицу слушал в изумлении.

— Скажите, не разумно он поступил? — улыбался художник, в восторге от случившегося. — Не проявил много такта?

— Чрезвычайно разумно… Выгнал тебя, плюнул тебе прямо в рожу… Хозяин твой талант ни в грош не ставил… Очень это его беспокоило, что ты губишь свой талант…

— А ну его к черту, этот талант, — протестовал художник, чтобы доказать дяди Вицу, что и он может смотреть на вещи с другой точки зрения. — Будто я и сам не знаю, отчего я не стал великим художником? Не знаю, что мой хозяин был подлецом!

Но то, что он знал все это, не будило в его душе ни капли возмущения; именно его понятливость делала его и более снисходительным и более апатичным.

— Знаю я, знаю, что у него на уме было, у хозяина-то. Не беспокойся…

Скептицизм, по мнению Рэдулеску, был родом университета, академии, в которую человек попадал, только после того, как пережил и видел многое. С этой печальной высоты он с кротостью и недоверием взирал на все происходящее вокруг.

…Когда кто-нибудь ходил в город или хотя бы поблизости, к Греку, купить на несколько лей постного сахара, по возвращении его дядя Вицу нападал на человека и требовал от него подробностей: «А ну-ка, ну, рассказывай, как это было?» Художник только пожимал плечами, а дяде Вицу было обидно, что именно от Рэдулеску он не мог ничего узнать.

Дядя Вицу разочарованно смотрел на него: опять с ним ничего не случилось по дороге от Броскэрией и до самого Ронда.

— Это черт знает что, художник!.. От самой Броскэрии и до Ронда ничего не увидеть? Вот ты прошел от Броскэрии и до Ронда и от этого умнее не стал… После такого пути!

А Рэдулеску очень гордился тем, что ничего не заметил по дороге.

— У меня своего довольно. Что еще чужое замечать? Если бы и ты пережил то, что пережил я, побывал бы в таких переделках…

— И я таким бы был, а? — смеялся дядя Вицу, с состраданием глядя на художника. — Был бы и у меня такой же характер, как у тебя, — добавлял дядя Вицу, который веселился все больше и больше. — И такие же мнения… И я так бы время терял, как и ты.

Его всегда развлекало дурное мнение об его характере, потому что он всегда считал это абсурдом, глупостью.

— Неужели ты думаешь, что я мог бы дойти до самого Ронда без хоть какого-нибудь приключения? Добраться до центра города — и не вернуться с чем-нибудь новым в голове?

Зная свою нравственную силу, дядя Вицу развлекался за счет своих воображаемых грехов и погрешностей.

— А ну-ка, художник, разоблачи меня… Раскрой мои недостатки. Да чего ж ты молчишь, а? — сердился дядя Вицу, видя, что художник не смеет и пикнуть. — Укажи на мои слабости. Ну, скажи, например, что я только и умею, что языком трепать… Скажи, что у меня обманчивая наружность, что я говорю одно, а делаю другое… Ну, скажи же что-нибудь, ведь ты, черт возьми, человек ученый!..

И Вицу смеялся над смущением художника, продолжая уговаривать его сказать хоть что-нибудь.

— Ну, давай, давай… Скажи хоть что-нибудь, скажи хотя бы, что я зря языком треплю… Хоть что-нибудь!

— Да что говорить-то, что говорить?

Художник смотрел на него в удивлении, не зная, что и думать.

— Больно уж ты хитер… — вздыхал он, отказываясь от дальнейшей борьбы.

— Мог бы и ты быть похитрее… Что ты, художник, не стараешься быть похитрее?.. Прогнали тебя с работы, а ты и радуешься, будто рублем подарили. А хозяева вовсе не о том думают… Мог бы и ты понимать что да как… Посмеялись они над твоим талантом…

Художник кротко улыбался и смотрел куда-то вдаль, рассеянно слушая то, что говорил дядя Вицу, как человек, который уже такое слышал, как и вообще слышал все, что говорится в этом мире.

— Ну да, конечно, тебе лучше моего видно, ты вникаешь в саму суть вещей, — разражался дядя Вицу, выведенный из себя кажущимся превосходством художника. — Ты всякую вещь и так и сяк повернешь… Все угадываешь, все анализируешь… Знаешь, что с тобой, художник? — спрашивал его дядя Вицу кротким, почти отеческим тоном. — Многое ты в этой жизни понял… За одним только исключением…

— За каким таким исключением? — любопытствовал художник.

— За исключением самого важного…

Рэдулеску нетерпеливо ерзал на стуле.

— Сиди и слушай, — советовал ему дядя Вицу, которого раздражали и непонятливость и нетерпение Рэдулеску. — Слушай и учись тому, что ты должен знать… Что хозяева посмеялись над тобой, как насмехались и над другими… Ты не должен был оставаться без работы, не имел права отступать… Надо было работать и дальше, как бы тебе трудно ни приходилось.

Художник снова нетерпеливо задвигался на своем месте, но дядя Вицу пригласил его сидеть спокойно и слушать.

— Возможно, что придет пора, когда людям понадобятся картины, художники, и не несколько, а очень много.

— Этого никогда не будет, — ответил художник с гордостью, непонятной для дяди Вицу.

— Ты, брат Рэдулеску, только послушай, что я тебе скажу… Это ты должен сделать: послушать меня внимательно и сказать себе: а ведь, пожалуй, этот человек и прав… Я его знаю за честного человека… Хотя, по-моему, честный человек не тот, у которого больше честных теорий, а тот, который что-нибудь делает во имя этих теорий… В мире много честных людей, которые сидят по домам и никто их не видит… Берегут свою честь почище, чем красные девицы. Не могу ничего сказать: честные это люди. Честные, а из дому не хотят выходить, сидят себе на печи своими честными задницами. Сидят по домам со своей честностью… И не видно этой их честности до тех пор, пока они не защищают своих убеждений. Только тогда и видна их честность. Да нет, оставь, Рэдулеску, в другой раз жаловаться будешь… В другой раз свои теории изложишь… Теперь послушай, что я тебе говорю. Надо иметь хоть несколько вещей, в которые ты можешь верить, иначе и жить нельзя. И, слава тебе господи, есть такие вещи… Можно верить в свою работу, в свое искусство, можно верить, что фашисты проиграют войну, что Цуцуляска когда-нибудь начнет разбираться в живописи; можешь даже верить, что начальнику жандармского поста придется скверно… Вот так надо думать, художник, а не так, как ты… Тебе нужно иметь какую-нибудь прочную опору… А глупости и сомнений у тебя достаточно. Послушай ты меня… я в жизни через многое прошел.