Теодор Мазилу - Заства

Всем происшествиям, упоминаемым в священном писании, которые Фэника прежде выслушивал со страхом и верою, отец Дионисие давал самые простые объяснения. Уроки он читал примерно следующим образом: «Ну, значит, посидел святой Петр, посидел, но так как устал он чрезмерно, то и заснул… Иуда что-то там напутал, понадобились ему срочно деньги, и так как был он человеком бесхарактерным, то и сделал, что сделал. Вместо того, чтобы честно работать, предпочел предать спасителя».

Слушая отца Дионисие, Фэника успокаивался и не верил больше поголовно всему, о чем говорила хозяйка.

После уроков отца Дионисия все великие и сильные святые и чудотворцы, которые — по словам коаны Войкицы — могли и горы сдвинуть с места и смести во гневе целые народы с лица земли, представлялись ему какими-то человечками, которые мечутся из угла в угол и не находят выхода. Он сначала в них верил, потому что боялся их, считал их всесильными, чудотворцами. Но теперь, видя их беспомощность, перестал смотреть на них с опаской и вскоре начал насмехаться над рассказами коаны Войкицы о черте, который посещал ее в образе человека с лошадиными копытами.

Фэника отошел от бога с какой-то жестокостью; так отрекся бы он от человека, которого сперва считал бы могущественным, но который впоследствии оказался бы слабым, беспомощным. Союз с богом представлялся теперь ему глупостью, сделкой, лишенной всякого практического интереса.

Прежде, когда Фэника ходил в церковь, это огорчало дядю Вицу, но несмотря на это он сына все-таки понимал. Теперь же, когда он убедился, что сын его такой же неверующий, как и он, он никак не мог понять, почему мальчишка все время околачивается подле церкви, ходит по пятам за отцом Думитру и открыл лавчонку, в которой пишет акафисты.

Больше всего огорчало дядю Вицу то, что Фэника избрал этот ошибочный путь именно теперь, когда он повзрослел и стал смекалистей. И чем больше он понимал вещей, тем серьезней становилась его ошибка. Отец его предполагал, что Фэника уже начал понимать многое из того, что происходит в этом мире, но извлек из этого ошибочные выводы. Повадки Фэники его огорчали, потому что он видел в них не просто оплошность, заблуждение, а неправильный взгляд на жизнь, выработавшийся слишком рано у мальчика, который упорно оставался ему верен. На отца и на Рэдицу он смотрел сверху вниз, считая, что понял жизнь лучше, чем они, не сумевшие увидеть в ней то, что он давно уже увидел. Отец надоедал ему вечными выговорами, а Рэдица раздражала своей манерой показывать, что она стоит на стороне отца.

Бедность, в которой они жили, вызывала в душе Фэники только чувство пренебрежения к тем, кто жил в этой обстановке бедности.

Он уже тогда разработал план своей жизни и был твердо намерен привести его в исполнение. И с тех же пор принял решение уехать из Баба-Лики, перебраться в центр.

Как-то раз он сходил вместе с Рэдицей к вдове советника. Сестра его стирала там белье, а Фэника поддерживал ей компанию. Это было в те времена, когда они отлично уживались друг с другом и Рэдица брала его повсюду с собой.

Он проник в неведомый мир, глубоко взволновавший его. Как это ни странно, Фэнике понравилось то пренебрежение, с которым его приняли в доме у советницы. Это пренебрежение не вызвало в нем отвращения; высокомерность, холодное безразличие были для него свидетельствами той жизни, которой он завидовал. Ему понравился странный запах этого дома, его холодный покой, рассеянный вид, с которым хозяйка дома вошла в прачечную и спросила Рэдицу, что это подле нее за мальчик. Рэдица с гордостью ответила, что это ее брат, но Фэника почувствовал стеснение, слыша слова сестры. Он был всецело на стороне этой барыни, на стороне ее холодности и безразличия.

— А… я так и думала, — сказала скучающим тоном барыня и мимоходом погладила мальчика холодной рукой в веснушках и кольцах.

Фэнике понравилась и ее холодная ласка, как и то, как советница мимоходом сделала замечание Рэдице, обратив ее внимание на то, что полотенца надо мыть как-то особенно. В свои четырнадцать лет Фэника думал, что сытая и беспечная жизнь влечет за собой душевные увечья, отчужденность, равнодушие. Эти моральные последствия не отдаляли его, однако, от подобной жизни: он соглашался принять на себя этот риск.

— Сколько раз я тебе говорила, как это делать!

Эти слова, высокомерно брошенные его сестре, показались ему божественными.

С тех пор Фэника начал мечтать о том, что и у него будет когда-нибудь большой и внушительный дом с высокими воротами, дом, где никто не говорит громко, а главное, никто не говорит того, что думает. Грубоватая искренность дяди Вицу и Рэдицы его раздражала. Ему хотелось видеть вокруг себя людей, которые умели бы со скучающим выражением лица говорить только приятные, пустые слова, лишенные всякой важности, в доме, где за столом говорят так, как он слышал в доме у советницы: «О… вы сегодня очень хорошо выглядите»; «У меня ужасная мигрень, всю ночь была бессонница, болела голова от этого коньяка», «То, что вы говорите, чрезвычайно интересно», — слова, в которых потом ему было бы нелегко уточнить, что именно показалось ему таким интересным.

Фэника уже тогда мечтал о богатой и красивой жене. Но ему хотелось, чтобы первой ее любовью был не он, а кто-то совсем другой… Ему хотелось, чтобы у жены его была до этого сильная страсть, любовь к бедному студенту, и чтобы эта связь закончилась плачевно в силу различия в их положении.

Он мысленно представлял себе такую сцену: отец влюбленной девушки входит в ее комнату, чтобы напомнить ей об обязанностях, вытекающих из ее положения в обществе.

— Ты не можешь выйти замуж за какого-то несуразного студента, за голодранца… Я, конечно, понимаю твои чувства, ведь и я был молод…

И Фэника с восхищением думал о том, как эта девушка из высшего света должна будет подавить в себе любовь, выполняя свой долг.

— Господин Фэника — блестящий молодой человек, — скажет дочери старый отец. — У него большая будущность, и он дал мне понять, что сочтет себя осчастливленным…

В его планах преуспевания в жизни важную роль играла женщина, которая не должна была любить его, но выйти замуж за него из различных соображений.

С восторженной улыбкой на лице он представлял себе свою жену, которая не будет любить его, а только притворяться, что любит, но притворяться изысканно, элегантно и лукаво.

Само собой разумеется, жена должна была обмануть его, изменить… «с моим лучшим другом, с человеком, в которого я больше всего верил», — добавлял Фэника сладострастно, боясь забыть эту решающую подробность.

«Как я мог забыть это?! — в ужасе задавал он себе вопрос. — Она должна изменить мне с моим лучшим другом, а я об этом не должен ничего знать…»