Теодор Мазилу - Заства

И Фэника охотно добавлял к своим измышлениям всевозможные несчастья — не только по ребяческой наивности, но и из убеждения, что подобные беды являются привилегией людей из высшего общества. Нагромождая таким образом всякие страдания, беды, измены и разводы в своей будущей жизни, Фэника более остро, чем когда-либо, чувствовал, что приближается к желанной цели. Остерегаться же всех этих несчастий означало прозябать и далее, как и все жители его окраины.

Он мысленно представлял себя затем в комнате своей жены, с которой объяснялся вежливо и холодно, не поднимая голоса, как не поднимала его и она, чтобы прийти к заключению, что в интересах детей и их воспитания им лучше продолжать и далее вести совместную жизнь, сохраняя видимость. Он вернется затем в свой кабинет и напишет письмо другу, любовнику жены, заверяя его, что он на него не сердится, а затем пошлет сына немедленно передать это письмо.

…У него будет двое детей, мальчик и девочка; мальчик будет носить очки, а у девочки будет желтый цвет лица и острый нос. Оба будут капризными, нахальными, будут оставлять еду в тарелках и не захотят считаться с советами отца. Он их будет видеть только очень редко и лишь в течение нескольких минут. Будет беседовать с ними мало, раз в неделю, — и то в это время гувернантка будет торопиться забрать их, давая понять, что они опаздывают на спектакль. Мальчик будет учиться плохо, особенно по математике, и Фэнике придется обратиться к родственнику его жены, работнику министерства, с просьбой походатайствовать перед директором гимназии, чтобы мальчику дали переходную отметку. Девочка заболеет плевритом; он вызовет к ней лучших докторов из Австрии, в то время, как жена его и слышать не захочет про болезнь дочери и будет все время кутить и развлекаться, как будто болеет не ее дочка, а какая-то чужая… Когда же девочка вырастет и станет взрослой барышней, она влюбится в молодого человека без всякого положения, а Фэника рассердится, выгонит ее из дому и лишит наследства.

«И ты такая же, как твоя мать, блудливая сука!..» крикнет ей выведенный из себя Фэника.

Возлюбленный его дочери попытается его убедить, а он, Фэника, будет покуривать трубку и со скучающим видом слушать его.

«Молодой человек, сперва постарайтесь сделать карьеру…»

Он мечтал также о том, что влюбится в артистку из кафе-шантана, вульгарную и злую, глупую и развратную, которая заставит его промотать половину его имения.

«Если ты мне не купишь бриллиант, который я видела, брошу тебя, скупец ты этакий».

…И все высшее общество будет говорить о распутной жизни, которую он будет вести:

«Спутался с кафе-шантанной артисткой, которая транжирит все его имущество…»

Из книг и журналов, которых он начитался, Фэника вывел заключение, что люди с видным положением в обществе должны погибнуть в автомобильной катастрофе.

Поэтому и свою смерть он рассматривал под этим углом зрения.

В возрасте 55 лет он погибнет в глупейшей автомобильной катастрофе на пути к Вене. Жена его оденется во все черное, будет громко рыдать, но в глубине души порадуется его смерти. С выражением своего искреннего соболезнования к неутешной вдове придет даже и представитель королевской фамилии.

Но душа Фэники была полна сомнений: сбудутся ли его планы на будущее? Удастся ли ему, на самом деле, погибнуть в 55-летнем возрасте в глупейшей автомобильной катастрофе?

Прозвище Тринадцатитысячника дали ему за упорство, с которым он скрывал свою бедность. Несмотря на то, что у него были две специальности — он был по профессии токарем, но хорошо изучил и дело водителя и некоторое время работал шофером у Фише, фабриканта несгораемых касс, где платили лучше, чем на заводах «Вулкан» и «Базальт», — он зарабатывал мало, с трудом сводил концы с концами и содержал свою мать. Это не мешало ему хвастаться, что он зарабатывает много и живет хорошо. И чем хуже ему жилось, тем больше он хвастался. Таким образом он дошел до тринадцати тысяч лей в месяц. А хвастался он из робости и самолюбия, желая избавиться от неприятных вопросов. Разговоры о бедности ему не нравились, он не любил говорить о заработной плате, которой не хватало и до конца недели.

Он никогда не жаловался, что ему трудно, что жить не на что. Без него достаточно жаловались другие, и он не видел смысла в том, чтобы жаловаться в свою очередь.

«Сонсонел и за меня жалуется. Зачем нам терять обоим время на такое дело? Не будет жаловаться Сонсонел — вот тогда посмотрим…»

Когда приближалась зима, а дров у него не было, он не хватался руками за голову, а с видом превосходства наблюдал за волнениями других, как будто у него сарай был набит дровами еще с лета.

Когда мать его жаловалась, что ей не хватает денег на дрова, Тринадцатитысячник смотрел на нее с удивлением, как на человека, который не отдает себе отчета в том, что говорит.

— А ну-ка, пересчитай еще разок, — совершенно серьезно говорил он, убежденный, что мать не посчитала, как следует.

— Да что их считать да пересчитывать? Думаешь, умножатся?

— Пересчитай еще разок, мама, — еще серьезнее просил ее Тринадцатитысячник, как человек, знающий, что он говорит. — Посчитай еще раз и увидишь, что их более чем достаточно…

В конце концов, он доставал нужные деньги, так как, если сам он допускал, что мог прожить зиму и без дров, покрываясь поверх одеяла всякими лохмотьями, то не намеревался подвергать подобному испытанию и тех, кто был на его попечении. Если мать его пыталась подать ему такую идею, он об этом и слышать не хотел:

— Как же ты будешь без дров-то?

— Да вот, накроемся батькиным пальто поверх одеяла.

— Зазябнем!

Больше всего пугала его перспектива лишений не для себя — к этому он относился довольно-таки равнодушно, можно сказать, пренебрежительно, а для людей, окружавших его. Эти перспективы лишали его покоя. Но человек, способный ночью не спать, а вертеться с боку на бок из-за своих собственных страданий, в глазах Тринадцатитысячника особым престижем не пользовался.

Зачастую, возвращаясь с завода домой и видя, что Сидика мертвецки пьян и валяется в канаве, Тринадцатитысячник с глубокой печалью в сердце отворял калитку. Ссоры между Добрицей и ее мужем, поднимавшие на ноги весь их квартал, скандалы, возникавшие между бабами из-за всяких пустяков, во время которых они дрались, цеплялись друг другу в волосы, царапали лицо и валялись по земле, огорчали его и все время преследовали.

«Вот ведь одна у человека жизнь, а они друг друга за волосы таскают, как дуры». Он не допускал того, что человек, которому дана всего одна жизнь, может жить так неправильно. Сызмалу он понял, что бедность душит человека, не дает ему жить, двигаться, дышать, думать о чем-нибудь ином. Ему больно было, что люди вынуждены сводить все свои разговоры только к тому, что они будут есть зимой и на какие деньги купят обутки детям.