Теодор Мазилу - Заства

Но это случилось поздно, под самый конец, когда она уже распределила все листовки в местах, намеченных заблаговременно днем, на стенах фабрик и во дворах людей. Большинство их она побросала во дворы, где полицейские уже не могли найти их. Ночью они не могли обнаружить и те, что были расклеены на стенах домов и фабрик, а на следующее утро, после того, как люди по несколько раз их прочли и перечитали, всякая полицейская мера была уже запоздалой.

Пуля полицейского попала в нее поздно. Конечно, и тогда ей было больно, но больно по-иному. Она знала, что подстрелить ее могли и раньше, прежде, чем она успеет распространить хотя бы только и одну листовку; тогда рана в плечо болела бы ужасно. И, думая об этой возможности, она считала себя счастливой, как человек, которому угрожала большая опасность и которому в последнюю минуту удалось избежать ее.

Кровь из раны текла потихоньку, так спокойно, будто она никогда и не остановится, не пугая и не волнуя ее. Она прокралась задами фабрики на пустырь в районе Баба-Лика, куда полицейский не осмеливался пройти: он выстрелил несколько раз наугад и отказался от преследования.

Выйдя на пустырь, Рэдица почувствовала себя в безопасности; вынула носовой платок, изорвала его на полоски и попыталась перевязать рану. Но полоски эти были слишком малы и не покрывали полностью рану, а кровь не хотела останавливаться и через несколько минут залила всю перевязку.

Внезапно Рэдица забыла о том, что ранена она. Ей казалось теперь, что она перевязывает другую девушку, раненную в плечо, и с полным сознанием своей ответственности констатировала, что девушка эта вне опасности, но все же было бы разумнее, чтобы она шла домой, где ей могут обеспечить лучший уход.

«Боль… Пусть будет и боль, если этого требует борьба. Но прежде надо выполнить свой долг».

Дядя Вицу ужаснулся при виде дочери.

— Что с тобой, Рэдица, занимаешься такими делами? Ты, умная девушка…

— Случилось, — вздохнула Рэдица, в то время как дядя Вицу поливал ей на руки, чтобы она помылась.

«Как хорошо было тогда», — вспомнила Рэдица, чувствуя, что еще несколько шагов — и она упадет. И она как бы с умилением думала о тогдашней боли: «Как поздно пришла тогда боль».

Все завертелось вокруг нее; Тринадцатитысячника она видела уже, как сквозь густую завесу тумана.

— Что с тобой? — спросил он ее, надежнее поддерживая под руку.

— Плохо мне, — призналась Рэдица стыдливым, слабым голосом.

Чувствуя, что ей дурно, что ее покидают последние силы, она вся побледнела как полотно. Тринадцатитысячник легонько погладил ей щеку.

«Какую глупость я сделала, — упрекала себя Рэдица. — Силы покидают меня. Как же это можно?»

— Отведи меня туда, — успела она еще сказать, отыскивая более укромный уголок. — Дай присесть…

Она знала, что независимо от того, что с ней будет, она должна сказать Тринадцатитысячнику кое-что в связи с заданием, возложенным на них обоих. Но говорить было трудно, и поэтому она старалась изложить все, что надо, в немногих словах.

Но слова эти должны были быть сказаны во что бы то ни стало, так как задание следовало выполнить. Она знала, что скажет их, и это убеждение придавало ей спокойствие и сил. Помешать ей сказать эти слова не могла ни болезнь, ни смерть; они не имели ни малейшей власти над этими словами, которые как бы черпали силы от иных источников, чем те, которые питали обычные слова.

Сделав усилие, она встала на колени. Тринадцатитысячник сел подле нее на землю.

— Остались еще листовки. Распространи их сам. Работая по-сектантски…

Последние слова не были строго необходимыми, но она произнесла их именно с тем, чтобы доказать самой себе, что боль не так уж велика.

И в этом она теперь нуждалась. Доказать самой себе, что боль не так уж велика.

— Возьми листовки, — сказала Рэдица и показала ему на задний карман пальто. — Смотри, положи их куда следует… Подумай и о том, как надо идти… Ты теперь стал подозрительным… Будь осторожен. Будь осторожен, — еще раз повторила она голосом, который хотел быть повелительным, но из-за большой усталости звучал только печально. Но Рэдица была счастлива, что Тринадцатитысячник не смотрит на нее глазами влюбленного.

Она была теперь совсем близко к нему. Тринадцатитысячник чувствовал ее прерывистое дыхание и все же тосковал по ней, будто она была где-то очень далеко.

— Бросить тебя здесь одну?

Вопрос его ее рассердил. Сердило и беспокойство, под которым крылась любовь.

И ей такая любовь была не по вкусу.

Тринадцатитысячник все еще стоял перед ней на коленях и смотрел на нее с грустью и удивлением.

— Как я тебя здесь оставлю? — с оттенком презрения передразнила его Рэдица. — Очень просто. Уйдешь и оставишь…

Зная, что он должен идти немедленно, чтобы распространить листовки до рассвета, она смотрела на него, как на чужого, который умышленно терзает ее, хотя и видит, как ей плохо. Тринадцатитысячник давно уже покинул ее, давно уже ушел расклеивать листовки, а перед ней был какой-то чужой человек, который задавал ей глупые вопросы.

«Если бы он любил меня по-настоящему, он бы сейчас же ушел… Мне теперь не надо его умильных взглядов…»

«Какие прекрасные листовки… Долой фашизм… Долой войну… Так бы все читала да читала…» — вспомнила Рэдица и невольно улыбнулась.

— Да иди ты уж, пора, — напомнила она.

— Ладно, иду…

Она была благодарна ему за суровость, с которой он произнес эти слова.

«Наконец-то человеческое слово», — подумала Рэдица.

Если бы он задержался еще на минуту, она никогда больше не любила бы его. «Иди, иди ты, глупый, иди и не смотри на меня…»

И Тринадцатитысячник ушел, даже и не обернувшись. «Он не оборачивается, чтоб еще хоть разок посмотреть на меня. Боже, как хорошо!»

Когда Тринадцатитысячник растаял в ночи, Рэдица почувствовала такое волнение, будто он близко, совсем близко подле нее. Любимый только теперь стал ей по-настоящему близок.

Фэника принес новости:

— Серджентова семья перебирается…

Весь красный от волнения, он возбужденно размахивал руками и прерывисто дышал.

«Вот сукин сын, чего он руками размахивает!» — рассердился дядя Вицу.

Вначале он подумал, что Рэдица, на самом деле, слушает Фэнику, что ее интересует узнать, что еще говорила жена Сердженту. Но, обменявшись с дочерью взглядом, он успокоился. Подозрения его оказались неоправданными.

«Этого еще не хватало, чтоб и Рэдица интересовалась всеми этими сплетнями. Мало у меня других хлопот…»

Фэника молол без умолку, размахивая руками, что больше всего раздражало его отца. «Чего он только руками машет, чего из угла в угол разгуливает? В толк не возьму, в кого этот парень таким вышел? — ломал себе голову дядя Вицу, вслушиваясь в болтовню мальчика. — И чего это он все из угла в угол ходит?»