Теодор Мазилу - Заства

И это так развлекало дядю Вицу, что он даже несколько успокоился.

«Теперь следовало бы мне уйти наверх, в мою комнату, — улыбаясь подумал он, вспоминая о ссоре с Фэникой. — Так делают они , когда ссорятся со своими детьми. Уходят наверх, в свою комнату…»

А так как у них для всей семьи была всего одна-единственная комната, то дядя Вицу лег в постель, подложил подушку под голову и приготовился отдохнуть и собраться с мыслями.

Он думал о Жанне, которая влюбилась в него… «Я хочу только одного: быть подле тебя, смотреть на тебя, стелить скатерть на стол и обедать вместе с тобой. Если ты рассердишься, можешь и ударить меня, я не взыщу!»

«Она не взыщет, она добренькая… Я могу под сердитую руку даже побить ее, а она не взыщет. А если я взыщу?.. Красивая она, не глупая, примерно моего возраста; так чего же говорить, что не взыщет? Дура она, вот и все… Я, Вицу, от жизни многого не требую, не потребую и от тебя. Пригрей меня только немножко. Тоже выдумает: пригрей меня! „Смотреть на тебя, стелить скатерть“. Не велики у тебя претензии, голубка… Тоже скромница… „Ты у меня один“. А почему один?» — свирепел дядя Вицу, вспоминая ее печальное лицо, просительный, жалкий голос. — «Почему только я один? — почти с ненавистью спрашивал ее дядя Вицу. — Других людей на свете нет? Только и есть у тебя заботы?»

Он чувствовал потребность сказать этой женщине все, что думал о ней и о ее любви.

Перед отходом улыбнулся, подумав, какой перед ним странный и невеселый путь.

— Куда ты с непокрытой головой? — с напускной строгостью спросила его Рэдица.

— А тебе какое дело? — отозвался дядя Вицу и в шутку толкнул ее.

Анализируя свои реакции, чувства и поведение, Вицу не раз замечал, что он не высказался в отношении многих вещей, не уточнил своей точки зрения. Когда он такое обнаруживал, его охватывало беспокойство. И оно не проходило до тех пор, пока он не выяснял своего отношения в том или ином случае. А для того, чтобы выяснить его, он тотчас же вставал, одевался и ходил, ходил без устали, пока не добивался своей цели.

Когда у него создавалось впечатление, что он не разъяснил как следует кому-нибудь, как обстоят дела на этом свете, он отправлялся к этому человеку домой и начинал разговор сначала. Особенно если кто-нибудь обращался к нему по вопросам политики и он не умел на месте дать соответствующий ответ, Вицу не успокаивался до тех пор, пока не разъяснит всего человеку.

Немало дорог исходил он таким образом в своей молодости и из-за женщин. Некрасивые разлуки, со слезами и бранью, оставляли в душе его неприятный осадок, Он не любил расставания, оставлявшие в душе прежних влюбленных сожаления о том, что было, терпеть не мог разрывы на улице, с несколькими, брошенными наспех словами. Даже и когда он больше не любил, Вицу не признавал таких расставаний. А если и случалось расстаться таким образом на улице, бросив на прощание несколько торопливых слов, то он снова встречался с девушкой, только с тем, чтобы красиво закончить эту любовь. «Смотри, вот теперь мы расстаемся по-людски». И он никогда не отступал, пока не добьется человеческого расставания, ходил за девушкой по пятам, посылал ей письма, поджидал ее у ворот фабрики, подстерегал утром, когда она выходила из дому. «Вот так, голубушка, расстанемся по-людски».

Жанна, женщина, работавшая при управлении завода, влюбилась в него. Но в этой любви была и какая-то примесь униженности и покорности судьбе, которую он не мог понять. К покойной жене его привлекло именно полное отсутствие покорности, ее гордость. Когда он ссорился с Дориной и говорил ей, что она дура, она не смущалась и в свою очередь обзывала его дураком и упрямцем… «Ослом меня обзывала, говорила, что у меня голова трухой набита, что я никчемный…» — с улыбкой умиления вспоминал Вицу. Если бы она не отругивалась, а позволяла бы топтать себя, не чувствуя себя равной ему, он не смог бы любить ее, не мог бы быть ее мужем, а просто выгнал бы ее из дому. Правда, все их ссоры быстро кончались, именно по этой причине. Его волновали гордость и упорство жены, он отдавал себе отчет, как крепко ее любит, и чувствовал потребность поцеловать, приласкать ее. «Ладно уж, Дорина, хватит, — примирительно говорил он, протягивая к ней руки, — изругала ты меня последними словами, сварливая ты моя жена» — «Ты будто Сидика, только он так на жену кричит… Грубиян ты этакий…» — отвечала Дорина, которую не так-то легко было укротить.

Ему нравилось, что Дорина не намерена быть покорной женой, что ей даже и на ум такое не приходит, что она про такое никогда и не слышала. Да и захоти она даже, все равно бы не сумела. И он радовался, что она не знает, как выглядит женщина, боящаяся мужа, и спрашивает его, потому что он знает многое и больше ее видел в жизни.

— Что это за чудо такое, Вицу: покорная жена? Я не в курсе. Как это, объясни? Что бы ты мне, значит, два раза по губам заехал, а я от радости прыгала?

Вицу с удовольствием слушал ругань жены. Она бодрила его, как весенний, быстрый дождь.

— Так, Дорина, так, ругай меня почем зря… Мыль мне шею, не смотри, что я твой законный муж.

Громы и молнии ее сыпались вокруг него, а он чувствовал себя отлично. Стоит с распростертыми объятиями и ждет, чтобы жена бросилась в них. А Дорина, хорошенько отругав мужа, долго потом оставалась в его объятиях.

Собственно говоря, Вицу и Дорина почти никогда по-настоящему не ссорились, а больше так, в шутку, как слышали и они, что ссорятся у себя дома другие супруги.

Вицу делал вид, что сердится, и совал ей под нос пиджак с оторванными пуговицами:

— Где у тебя голова, Дорина? Чего мне пуговицы не пришьешь, жена? Сколько раз я тебе говорил, что надрываюсь на работе, а тебе трудно нитку в иголку вдеть… Ладно, Дорина, отныне и впредь буду я сам себе даже и пуговицы пришивать. И так уж мне приходится все дела в этом доме делать…

— Да помолчи ты, черт полосатый, а то еще услышит коана Войкица и поверит. Завтра на весь квартал расславят…

Когда они садились за стол, Вицу притворялся сердитым и отталкивал тарелку: он слышал от других, что так обычно поступают мужья, садясь за стол.

— Да что это за еда такая, Дорина? И приправы не умеешь сделать, ни на что ты не способна… Знала, что готовить не умеешь, — лучше бы и замуж не шла…

— А вот видишь, сглупила и вышла замуж…

Он любил Дорину также и за то, что знал — хотя никогда и не подумал об этом — что, скажи он ей: не люблю тебя больше, она тотчас же, с первым же поездом уехала бы к матери без слова жалобы, не оглядываясь назад, как бы трудно ей это ни было. Не грозила бы ему ничем, не пыталась бы показать, какую он делает глупость. Он терпеть не мог женщин, которые заявляли, что он для них все в жизни, что без него они не могли бы жить.