Теодор Мазилу - Заства

Со стороны парня это была и робость и не то радость, не то печаль, а скорее всего — странное предчувствие, что таким образом он отгоняет настоящие ласки, в возможность которых он — вопреки равнодушию Рэдицы — продолжал верить. Именно поэтому советы товарища Добре больно кольнули его: «Вы, ребятки, того: прикиньтесь, что влюблены. Вы ведь люди молодые, и вам это нетрудно будет…» Тринадцатитысячник покраснел, и товарищ Добре поспешил успокоить его: «Да ты не сердись… Я ведь знаю, что между вами нет ничего серьезного…»

Близость Рэдицы его не радовала: она все время напоминала ему, что — не будь этих обстоятельств — она никогда не прижалась бы к его груди. И каждый раз как, искоса поглядывая на полицейского, который ходил из конца в конец улицы, Рэдица прижималась к его груди, в душе его росло убеждение в том, что любовь их кончилась, даже и не начавшись по-настоящему.

«Любовь хороша по окончании борьбы, — думал Тринадцатитысячник, все более и более раздраженный своими сомнениями. — Тоже нашел и я подходящую минуту, чтобы спрашивать себя: любит она меня или нет. Если на то ее воля, пускай хоть другого любит!»

— Возьми меня под руку, — сурово сказала Рэдица, заметив на том конце улицы полицейского.

Тринадцатитысячник с минуту призадумался, устремив взгляд вдаль и словно ожидая кого-то, кто должен научить его, что делать.

Рэдицу колебание юноши обидело. Она сама взяла его под руку и прижалась к нему.

— Ты же слышал, что сказал нам товарищ Добре… Не держись так официально…

— Слышал… — нехотя отозвался Тринадцатитысячник.

Они шли вперед, закрыв глаза, шли куда-то на край земли. Робко обнимутся, потом отдалятся один от другого и нарочно идут, сохраняя между собой некоторое расстояние. Таким образом, они познавали печаль разлуки и, обнимаясь снова, долго смотрели друг другу в глаза, полные беспокойства и страха, не зная, обретут ли они вновь прежнюю радость, прежнюю любовь. И каждый раз переживали все то же волнение, все ту же большую радость, и еще трудней была им разлука. И эти минутные разлуки, эта издевка над временем, были хороши, прекрасны, хотя они еще не знали, за них ли или против них, против их любви, время.

Тринадцатитысячник шел по одному краю тротуара, Рэдица — по другому. Они не смотрели друг на друга: полицейских не было видно, так что можно было и посердиться минутку.

Но как только из-за угла показывался полицейский, Рэдица с раскаянием и любовью покорно возвращалась в объятия Тринадцатитысячника. Они смеялись над временем, над любовью и разлукой.

Когда он взял ее в первый раз за руку, он ждал, что Рэдица передаст ему что-то — долю теплоты ее тела или хотя бы подаст надежду. Он долгое время выжидал этого, но добрая весточка так и не пришла. Рука Рэдицы оставалась холодной и безразличной.

Именно поэтому они чувствовали себя лучше, временно отдаляясь друг от друга. Возрождалась надежда, возрождалась и необходимая энергия, для того чтобы начать все сначала. Он забывал холодность Рэдицы, забывал повелительный тон, которым она требовала, чтобы он взял ее под руку, спокойствие, с которым девушка советовала ему быть более нежным женихом, забывал равнодушные объятия, продиктованные близостью блюстителей порядка.

Но вот посреди улицы появлялся полицейский, и тогда Тринадцатитысячник приближался к Рэдице, чувствовал рядом с собой ее тело, ее дыхание и снова боялся своей любви.

При появлении полицейских они прижимались друг к другу или начинали говорить о всяких пустяках. Говорил больше Тринадцатитысячник, потому что Рэдица устала, и ей трудно было говорить.

— Видела мой новый костюм? Красота…

— С твоим прикладом? — спрашивала Рэдица, которая не могла не подсмеиваться над ним.

Опасность миновала, и Тринадцатитысячник смог проглотить обиду, не считая необходимым ответить.

Обычно он останавливался около стены и клеил на нее листовки, а в это время Рэдица сторожила — не заметил бы кто. Потом они шли дальше, обнявшись, к местам, которые наметили еще с утра, когда выходили на разведку.

— А ты знал товарища Марию? Многому она меня научила… Умерла в тюрьме, убили ее эти звери.

Они, как по команде, забыли про свою любовь, отложив на после разъяснение этой тайны и думая только о листовках, которые им предстояло расклеивать. Но именно в силу этого их решения любовь возвращалась к ним иными путями, с еще большей силой.

Рэдице было трудно говорить, но слова любимого приятно волновали и ласкали ее. Эти слова о революции, о борьбе, о товарищах, находившихся в тюрьме, были словами многих подобных им, но в то же время принадлежали только им двоим, были их тайной, как и тайны всех влюбленных. Это были слова, но не только слова, но и ласки и объятия, потому что, говоря друг другу то, что они говорили, они чувствовали себя все более и более тесно связанными между собой.

Тринадцатитысячник вел себя с Рэдицей все более и более равнодушно, почти сурово. Он досадовал на себя за свои волнения.

«Ей-ей, словно интеллигент какой-то… Любит она меня или не любит? Проживем всю жизнь вместе?»

Всю эту тревожную неделю Рэдица спала лишь по несколько часов в сутки, и теперь у нее опять началось то ужасное головокружение, от которого ничто не помогало. Она и прежде пыталась бороться с ним, но это ей никогда не удавалось. В эти минуты она завидовала всем больным более тяжелыми, даже и неизлечимыми болезнями, которые могли все-таки дотащиться до известной точки, правда, расплачиваясь за такую смелость жизнью.

Предчувствуя, что больше, чем несколько шагов, она не пройдет, — опыт научил ее точно измерять силу недуга и свое сопротивление, она почувствовала себя виноватой, полной опасений и стыда. Страдания, возникшие в разгаре борьбы, были для нее предметом пренебрежения, она не считалась с ними и даже не думала их отгонять. Если революционная борьба требовала жертв — а Рэдица хорошо знала, что это так, — то пускай уж болезни, усталость, раны, муки и страдания придут после того, как все будет сделано. Боль можно преодолевать, только если она — предзнаменование победы. Как можно протянуть руку, чтобы тебе перевязали раны, если листовки еще не распространены? Может быть, со временем боль и отпустит тебя, но ты не сможешь облегченно вздохнуть, не посмеешь сказать: «Вот, как будто уже не так сильно болит». Что с того, если тогда тебе и не будет больше больно? Что с того, что ты вздыхаешь, что тебе хотелось бы уснуть, а ты не можешь?

Год тому назад, когда она распространяла листовки, направленные против антисоветской войны, пуля полицейского, заставшего ее за этим занятием, — она расклеивала листовки на стенах одной фабрики — попала ей в плечо, и кровь залила ее платье.