Теодор Мазилу - Заства

— Ты не могла бы прожить без меня ни минутки? — спрашивал Вицу с оттенком грусти в голосе, которую женщина не умела различить.

— Не знаю, что бы я сделала, думаю, что покончила бы с собой в ту же минуту… — говорила женщина, надеясь порадовать этим Вицу. — И дня бы без тебя не прожила.

— Ни одного дня? Так-таки и не прожила бы?

— Ни одного дня, Вицу!

— Ну и иди себе с богом… — говорил дядя Вицу и отстранялся от нее. — Полюблю тебя, когда сумеешь и без меня распутываться, тогда я тебе и ноги поцелую…

Он любил — и не только как мужчина — тех женщин, которые ходили на работу, вставали ни свет ни заря, умели распутываться и без него и не отдавались во власть любви без взаимности.

Его физически волновали женщины, возвращавшиеся с работы усталыми, с осунувшимися лицами, которые принимались готовить, кормить младших братьев, умывать их, женщины, вывешивавшие белье во дворе и смеявшиеся над всеми своими огорчениями.

Он не смог бы жить с красивой женщиной, с ясным, невозмутимым лицом праздного человека, которая жаловалась бы на ревматизм и ходила после обеда к приятельницам на чашку кофе. Ему было бы противно… Холеные тела женщин, не знавших синевы под глазами, не ставивших будильник на шесть утра, чтобы не опоздать на работу, не волновали и не преследовали его. «Таких пусть любят мужчины с подтяжками, пусть они ради них снимают свои подтяжки… У таких ничего не найдешь, ты им должен еду из дому приносить».

Любы были ему девушки, возвращавшиеся веселые и усталые с фабрики, в красных ситцевых платках, девушки, с которыми по дороге домой случались разные разности, которые беседовали в трамвае с билетером и спорили со скандалящей толстой дамой.

— Ты только послушай, Вицу, что со мной случилось в трамвае. Передо мной была какая-то баба, перекупщица или черт ее знает что, которая все время трепала языком…

В молодости ему нравилось обсуждать с парнями-однолетками свои взгляды на любовь.

— Да, голубчик, люблю женщин, которые встают спозаранку. Женщина может быть и самая раскрасавица, фея, но раз она в десять утра встает, пускай уж на меня не рассчитывает…

Зная, что его мнения озадачивают людей, дядя Вицу только подливал масла в огонь, приводя наглядные примеры.

— Ах, и любил же я одну девушку, которая всегда в шесть вставала! А как проснулась она как-то в десять, с той самой минуты между нами все было кончено. Разлюбил я ее…

— Подумаешь, тоже огорчил что называется… — отвечали раззадоренные собеседники.

— А я что, сказал, что она страдала? Никогда я такого не утверждал… И не могла страдать… Не страдала, потому что была дурой. А отдала бы ее мамаша своевременно в школу, так и страдала бы… Ох, и страдала бы, если бы мать отдала ее в школу! Рыдала бы, слезами заливалась в постели, истаяла бы от тоски по мне… Пострадает, образумится, когда поймет и она жизнь. А теперь чего ей страдать?

— А Султэника перед тобой в чем провинилась?

— Слишком уж она жила одиноко, а мне одинокие не по нутру… — с сожалением в голосе говорил дядя Вицу. — Пойду, бывало, к ней, а она все одна да одна.

— И тебя это смущало?

— А вот и смущало, — умышленно четко и с упором говорил Вицу, чтобы разогнать недоумение приятеля. — Хотелось бы и мне хоть раз застать ее с какой-нибудь там приятельницей, товарищем по работе или с родней какой из Зимничи, хотелось бы, чтоб и она хоть раз сказала, что не может остаться со мной, потому что, скажем, хочет с ней приятельница побеседовать… Был я у нее раз, другой, десятый, а Султэника все одна… Всегда одна.

— Меня бы не беспокоило, что я всегда застаю ее одной, — возражал его приятель, желая показать, что он умнее.

— Теперь, конечно, нет… — соглашался Вицу, печально улыбаясь и не обижаясь на шутку друга. — Да и не могло бы тебя беспокоить, я на это и не претендую… Позднее, может, обеспокоит и тебя…

— Когда позднее?

— Погоди, стукнись сперва головой обо все стенки, познакомься с жизнью, узнай и ты, что такое любовь, прочисть себе мозги, прочти книжку, другую, а потом и ты забеспокоишься… Будь покоен, — уверял его Вицу. — Обеспокоит это и тебя…

Дядя Вицу смеялся над людьми никчемными и влюбчивыми. Смеялся над господином Греку, у которого была лавка на углу и который влюбился в коану Розику, женщину лет тридцати, имевшую в районе Броскэрией целых три дома. Семья Розики на этот брак не соглашалась, считая, что господин Греку ее недостоен и что она со своей красотой могла бы выбрать любого торговца из центра города, хотя бы даже и с улицы Липскань.

Услышав, что Греку нанял нескольких квартальных головорезов и выкрал ночью Розику из родительского дома, дядя Вицу ужасно разгневался.

— На извозчике увез ее, образина… Что его побудило увезти ее на извозчике?

— Ну, любовь у людей… Вправе же и они любить….

— Какое там, к черту, право! Глупости ты все говоришь. Никаких прав и никаких у них чувств нет… Да и откуда им взяться? Из той водички, которую он в вино подливал? Из его спекуляций? Из денег, что он в чулок прятал? Откуда у него взяться чувству?

— Не исключено, что он ее любит, — упрямилась портниха Ветуца.

— А если и любит, чего же он не обанкротился? — сердился дядя Вицу. — Что, я ему мешаю обанкротиться? Влюбился? Ну и отлично, обанкроться и все… А она, раз уж влюбилась, так чего не продает свои дома, что в Броскэрии?

— А на что они жить будут? — искренне удивлялась Ветуца.

— А я как на одну заработную плату живу? Пускай он сперва обанкротится, откажется от всяких своих жульничеств-мошенничеств, не подливает больше воды в вино, встает в шесть утра, а потом пускай себе влюбляется. Но только после всего этого…

Дядя Вицу был неумолим. Он не верил, что люди, живущие за счет других, могут искренне любить, как и все другие. И он старался убедить в своей правоте и портниху Ветуцу.

Но, только познакомившись с Дориной, Вицу по-настоящему познал любовь. Все пережитое до ее появления казалось в свете этой любви будничным и унылым. Женившись на Дорине, он уже не смотрел больше ни на одну женщину и даже и после смерти ее ни к одной не мог привязаться. Он был ей верен не в силу бог весть каких принципов или обязательств, а просто потому, что рад был находиться все время в ее близи. Несмотря на истекшие годы, Дорина была и оставалась его возлюбленной, его единственной любовью. Его никогда не покидало то опьянение чувств, та радость и волнение, которые дает всем влюбленным их чувство в начале; годы не убили и не ослабили его любви. Ее отнюдь не сменила та печальная, строгая дружба, которая связывает еще некогда любивших друг друга людей. Любовь между ним и Дориной осталась нетронутой. Бедность не ожесточила их, не омрачила их радости. И Вицу с умилением вспоминал, как счастливы они были, сидя вдвоем за круглым столиком и угощаясь хлебом с луком.