Теодор Мазилу - Заства

Несмотря на то, что в искусстве он ничего не понимал — и менее всего в живописи (в жизни своей он видел всего одну картину Григореску и множество литографий с изображением Святого Георгия верхом на коне, сражая змия), Вицу ценил искусство, потому что люди в нем нуждались, как и потому, что оно — это знал и он — требует от артиста многих дней и ночей труда. «Знаешь, художник, какой бы он ни был человек, но, когда примется за работу, работает, как скаженный. По целым дням не выходит из мастерской».

Его огорчало, что художник теперь больше не работает. Хотя он и мало что понимал в живописи, но был убежден, что картины художника в тысячу раз прекраснее всех литографий с Дженовевой Брабантской и «Георгицы, что хорош собой, будь он конный иль пешой», которые украшали стены всех мещанских домов. Художник подарил ему картину — зимний пейзаж, на котором был изображен уголок улицы, где жил Вицу, и от картины этой так и веяло глубоким покоем и чарующей прелестью зимы. Вицу повесил ее в изголовье, в красном углу, где верующие обычно вешают лампадку, и часто подолгу любовался картиной. Конечно, если бы сам он, Вицу, был живописцем, он не писал бы зимние пейзажи, а забастовки рабочих, добивающихся удовлетворения своих требований. Ему все же нравился и покой, которым дышал зимний пейзаж. Художник, не отдавая себе в этом отчета, обязал Вицу той радостью, которую принесла ему картина. Предстоящий разговор был в некотором роде и наградой за минуты наслаждения, которые принес с собой зимний пейзаж. Этим разговором Вицу хотел отблагодарить художника за картину.

Вицу понимал, что сегодняшняя беседа будет для него нелегкой, предчувствовал, что художник не захочет сразу принять то, что он ему скажет, зная его, как человека слабого, привыкшего к неудачам. Вицу слышал также, что отдельные художники утверждают, будто они руководствуются иными законами, чем остальные люди, и боялся, что Рэдулеску принадлежит к этой категории. Он предвидел также возможность того, что художник не захочет принимать советы от человека, который не умел писать, как он, такие красивые зимние пейзажи.

В этом последнем отношении Вицу ошибался: хотя художник и встречался в своей жизни со множеством людей, известных артистов, профессоров университета, умных и культурных людей, Вицу произвел на него поистине сильное впечатление. Вначале он не смог себе отдать отчета в том, откуда черпал его сосед всю свою духовную силу и обаятельность. Уверенность Вицу порождала убеждение, что он защищает справедливые, правильные идеи. На художника сильно подействовала серьезность, с которой его сосед, дядя Вицу, рассматривал все человеческие поступки, любовь, борьбу, отдых и песни; и он с болью в сердце был вынужден признаться, что Вицу более крепко верит в пользу искусства, чем сам он, художник. Вицу был единственным человеком, которого искренне поразил огромный труд, необходимый для завершения картины; художнику было больно сознавать, что многие воображают, будто его подобные не работают, а только сидят себе по разным кафе, а за них работает талант. В большинстве случаев, однако, художник не слушал Вицу всем своим существом, а как бы избирал — в качестве своего представителя — из множества различных личностей, из которых слагалось его сознание, одного только молодого художника, жаждущего работать, еще не познавшего всей горечи жизни.

В доме у художника не видно было света. Это чуть-чуть обидело Вицу. «Нашелся тоже: как раз теперь спать улегся. Не мог поспать утром, теперь дремать вздумал».

Вицу постучался в дверь.

— Кто там? — послышался из-за нее ворчливый голос.

— Это я, Вицу, — спокойно отозвался он, будто посещение его в такой поздний час было вполне естественной вещью.

— Что случилось? — спросил художник, слазя с кровати, чтобы открыть дверь. — Чего ты в такой час?

— Побеседовать надо. Обсудим одно, другое, — громко ответил Вицу, с тем, чтобы художник еще больше удивился его позднему визиту. «Если уж удивляется, пускай удивляется сильнее».

— Ты совсем спятил, — недоумевал художник.

Вицу уселся на стул и спросил каким-то чужим голосом:

— Ефтимие сегодня к тебе собирается?

— Сегодня не придет, занят, — ответил художник, направляясь к буфету за бутылкой водки.

— Найдется у него минутка забежать, перекинуться словечком, другим, — настаивал Вицу.

— Да ведь он же в деревне. Сколько раз тебе говорить?

— Дважды, — уточнил Вицу, досадуя, что разговор не принимает желанный оборот. — Он ведь тебя как бы на похмелье припасает. Закончит попойку и думает: «Вот бы теперь в самый раз с художником побеседовать».

— Ты что, со мной ссориться пришел?

Вицу, по дружбе, искал, как бы встряхнуть художника, а тот рассердился.

— И впрямь так, — отвечал он, недовольный тем, что художник с самого начала этого не понял. — Он тобой опохмеляется.

— Послушай, Вицу… взвешивай свои слова.

— Об этом твоя забота. Это для тебя самое важное… Чтобы я, значит, свои слова взвешивал.

Но Вицу умышленно не желал взвешивать свои слова.

— Знаешь, что ты такое? Рассол огуречный. Тот самый, что пьют после попойки…

Художник опять обиделся.

Вицу помрачнел. Он пришел сюда сказать важные, решающие слова, а этот человек придирался к слову.

— Ладно, буду взвешивать свои слова… Вежливенько с тобой разговаривать…

Художник почувствовал, что на этот раз Вицу решил не говорить ему больше того, что хотел было сказать, что под его кажущимся спокойствием скрывалось пренебрежение и недоверие.

— Не сердись, Вицу.

— Если хочешь и впредь быть моим собутыльником, меняй свои теории, — мгновенно воспользовался Вицу доверием художника. — Как же это выходит: пить со мной собираешься, а теории свои не намерен менять? Как это ты судишь? Разве Ефтимие, мол, не человек, нет и у него души? Нет и у него жены и детей, нет неприятностей на службе? Зазнался ты, брат. Думаешь, что больше нашего понимаешь… Совсем, как мой Фэника, — продолжал Вицу и невольно, вспомнив про Фэнику, с возросшим ожесточением напал на художника.

— Ты вот человек ученый. Нехорошо так думать, — добавил он, странным образом опечаленный, как это случалось с ним всегда, когда люди не могли понять самых простых вещей.

Художник был разочарован. Он думал, что Вицу собирается сказать ему совсем иное.

— Все ты понял на этом свете, — говорил Вицу. — Понял, что женщины, раз уж они женщины, должны тебя покидать… Что хозяева должны тебе оплеухи давать; на то, мол, их полное право… Понял, что нет никакого смысла дальше работать…

Художник поднял на Вицу глаза, в которых читалась немая мольба: перемени, мол, тему.

— Нравилось тебе быть разочарованным… Получишь пощечину — и скачешь, на седьмом небе от радости: эге, с каких пор я знал, что получу пощечину, с каких пор это предвидел! И нечего сказать: предвидел-таки. Великое дело предвидеть, что тебе дадут и пару оплеух! А потому что ты их предвидел, тебе уже не было больно. Ты лукаво щурил глаза, в восторге от того, что сумел заглянуть так далеко.