Теодор Мазилу - Заства

И через минуту презрительно добавил:

— Хоть бы глаза лукаво не щурил…

Художник снова посмотрел на него все с тем же выражением испуга и боли, как бы умоляя все время Вицу не говорить таких слов. Но именно этот просительный взгляд еще больше раздражал Вицу и заставлял его говорить все более жестокие истины.

— Ефтимие притесняет людей, это факт. Но ты еще умнее, еще дальновиднее, понимаешь, что и он такой же человек, как и все другие, сочувствуешь ему, входишь в его положение.

Последовало длительное молчание; художник смотрел Вицу прямо в глаза, ожидая, что тот откажется от сказанного, но не мог найти в них того, что искал.

— …Ну, что скажешь, художник? Как дела? — внезапно изменившимся голосом спросил его Вицу, будто только что вошел в дом и впервые обращался к приятелю. В этом была и ирония, но и грусть: больно было, что у художника не хватало храбрости на серьезный разговор.

Рэдулеску продолжал смотреть на него все с тем же напряженным и недоуменным выражением, и у Вицу было такое чувство, будто сосед требует от него сделать что-то нечестное, стать его сообщником в нерешимости и смирении перед судьбой.

— Чего ты от меня хочешь? Что тебе на ум взбрело? — вдруг закричал он.

И встретил все тот же печальный и просительный взгляд.

— Нехорошо так, художник. Брось ты этого Ефтимие, пошли его к черту! Что у тебя с ним общего? Берись лучше за работу… — несколько подобрел Вицу, как бы под влиянием слабости художника.

Он чувствовал, что его доверие обманули; больно и обидно было видеть сопротивление художника. Вицу сказал ему все это в уверенности, что художник поймет его. Они давно уже без слов решили оба начать этот разговор, и вот теперь художник отказался от позиции, которую он занял было прежде, в предыдущих, менее открытых разговорах.

— Разве мы с тобой так договаривались, художник?

И Вицу продолжал говорить ему еще более горькие истины, чтобы сломить его сопротивление.

— Словами ты жил, художник. Одними словами. А ну-ка скажи одно из тех слов, которыми ты грелся зимой… sic transit… забыл как дальше, договори ты, потому что знаешь… И тебе уже шестьдесят лет.

Художник был совсем как ребенок, у которого отняли игрушку. Да, это так и было: он жил словами.

А где прошлогодний снег? Он привык к этим словам. И теперь просил Вицу отдать ему назад украденное, не говорить, что слова эти не звучат красиво… «Где прошлогодний снег?»

«Отдать тебе назад игрушки, глупый? Бери, если тебе от этого легче…» «В мире происходит лишь то, что не должно происходить», «Люди быстро устают и жалеют о сделанном добре, а не о сделанном зле», «Сколько будет мир стоять, столько же будут существовать и хозяева…»

«Бери их к чертовой матушке и не приставай больше ко мне».

В глазах художника можно было прочесть и теперь все то же немое, но глубокое страдание и в то же время проблеск надежды; он верил, что, в конце-то концов, Вицу смилостивится.

«Ничего я тебе не верну, — решил дядя Вицу, — надо иногда уметь быть и жестоким».

Он пожелал художнику спокойной ночи и ушел восвояси.

Придя домой, он долго смотрел на повешенный в изголовье зимний пейзаж. Как всегда, сверкающая белизна снега внесла в его душу луч света, детскую радость, — и молчание и сопротивление художника показались ему еще более непонятными. Его мучала мысль, что, может быть, он говорил с художником не так, как следовало, может, обидел его чем-нибудь; знал, что придется снова завести с ним разговор… И опять стал терзаться, чувствуя, что беспокойство не покинет его до тех пор, пока он еще раз не побеседует с художником.

Спал он всего два часа: в три утра у него была явка на том конце Бухареста, на собрании ячейки. Фэника сладко спал; Вицу вышел на цыпочках из комнаты, стараясь не разбудить мальчика. Рэдицы дома не было, она сказала, что работает в ночной смене. На самом же деле, она распространяла листовки.

Была глубокая ночь.

Вицу тихонько отворил калитку, оглянулся по сторонам — не видит ли его кто, не преследует ли.

На улице не было ни души.

Железногвардейцы с самого начала пришлись по вкусу Кэлэрецу. Они грабили и ругали евреев, иначе говоря, делали то, что сам он делал намного раньше «Вожака». И Кэлэрец видел в политике железногвардейцев возможность грабить в широких масштабах и предать забвению свое прошлое мошенника.

Он носил зеленую рубашку и ремень через плечо, ходил с непокрытой головой и держал в страхе и повиновении всю округу. Брал деньги с евреев, уверяя их, что с ними ничего не случится. Зимой 1941 года, во время железногвардейского бунта, участвовал в разграблении магазина «Миллион» и перетаскал к себе в дом множество дорогих товаров. И возможность беспрепятственно и безнаказанно грабить, не опасаясь последствий, преисполняла его великим удовлетворением.

К вящему своему удивлению, после бунта 41 года он попал под арест и даже на несколько месяцев в тюрьму. Ждал, что Гитлер заступится за Хорию Симу, и опять-таки был крайне удивлен, видя, что фюрер предпочел генерала Антонеску.

Кэлэрецу вышел из тюрьмы несколько обеспокоенный. Он должен был ежемесячно являться на жандармский пост и визировать там свой паспорт. И начальник поста, которому во время железногвардейской власти не удалось поживиться, был рад поиздеваться над Кэлэрецу и требовал от него, чтобы он ругал Хорию Симу.

Кэлэрецу вскоре и к этому привык. Откроет дверь — и сейчас же говорит, что следует говорить. Как только войдет к господину Ефтимие, сейчас же выкладывает на стол всю душу.

— Дурак был Хория Сима…

Подобная поспешность раздражала даже и начальника поста, тем более, что сцена утрачивала таким образом всю свою прелесть и вскоре стала привычной.

Ефтимие рассеянно смотрел в окно, ожидая, чтобы жулик сказал что-нибудь.

— Не должен он был Антонеску ослушиваться, — продолжал Кэлэрецу, желая доставить удовольствие жандарму.

Ефтимие нервно постукивал сапогом об пол. Он еще не был удовлетворен, еще чего-то хотел.

— Следовало бы дать и вам вашу долю…

Это было именно то, что хотелось услышать Ефтимие. Он довольно ухмылялся и знаком приглашал Кэлэрецу замолчать. Вынимал печатку, размахивал ею и затем припечатывал бумаги жулика.

— Можешь идти, — говорил господин Ефтимие, насмешливым жестом указывая ему на дверь.

Но тот по-прежнему, как гвоздями прибитый, сидел на стуле. Ему не хотелось уходить. Что-то еще надо было сказать.

— Ну, в чем дело, выкладывай?

Кэлэрецу краснел, жеманился, как девушка. Хотелось и не хотелось говорить.

— Да ты поскорей, занят я по горло…

Кэлэрецу вставал и застенчиво поглаживал шляпу, — совсем, как несчастный чинуша, пришедший с прошением к начальству. Он все не решался.