Теодор Мазилу - Заства

— Да вот… хотелось бы мадам Вестемяну навестить. Нет у меня больше ни гроша за душой… А мать пишет, что серьезно больна…

— У тебя мать больна?

Ефтимие был в восторге, что привел этого мошенника к послушанию и, желая на свой лад отомстить ему, выслушивал его чрезвычайно серьезно и великодушно удовлетворял его просьбу.

— Ладно уж, иди… Только, смотри, не встречайся с Умблату…

Кэлэрецу был выдающимся проходимцем. У него была своя тактика — грабить среди бела дня.

К торговцам он являлся в тот самый момент, когда они подсчитывали выручку. Положит преспокойно револьвер на прилавок и ждет, чтобы ему отсчитали столько бумажек, сколько ему потребуется. Пересчитает и он еще разок, чтобы торговец как-нибудь не ошибся, а затем уходит, желая ограбленному здоровья и благоденствия, удачных детей, любящую жену и хорошего сбыта. У ограбленных не хватало смелости донести на него жандарму, потому что Кэлэрецу наказывал за это, как никто другой. Поэтому торговцы смирились, привыкли к нему, как привыкли и к сборщикам налогов. Чаще всего даже и не было необходимости в револьвере и угрозах: все происходило тихо, мирно и вполне культурно.

Кэлэрецу был парень грамотный, окончил даже несколько классов гимназии, получая во время учебы отличные отметки: но профессия жулика нравилась ему куда больше. С некоторых пор, после попоек, длившихся круглую неделю — больше, чем свадьба со всеми ее обрядами и пиршествами, Кэлэрецу внезапно угомонился. Антонеску посадил его под замок, и месяцы тюрьмы несколько изменили его поведение. Он образумился, мечтал обзавестись домком, женой, зажить своим хозяйством. Ему надоело быть всю свою жизнь постояльцем, есть где и как попало и не иметь чистого белья. Воровал он теперь по-хозяйски, не слишком много, но во всяком случае так, чтобы хватило и на черный день; мелким жульничеством больше не занимался и людей тоже не убивал. Подавал акафисты в церковь, моля бога о прощении грехов и о возвращении на путь праведный. Заботливо откладывал копейку, не имел больше содержанок, купил себе дом в Котрочанке и землю в деревне, в Дэрешть, откуда сам был родом. Он стал теперь и гораздо более осторожным. Если торговец поднимал крик, шумел и скандалил, Кзлэрецу оставлял его в покое и испытывал свое счастье в другом месте. Он вел одинокий образ жизни да и промышлял в одиночку; с другими, менее степенными, ворами, как, например, Умблату и Гурица, он не водился, клиентов от них не отбивал, не грабил на улицах Себастьян и Кириджиу, где хозяйничали они.

К своему великому недоумению, он, опасный грабитель, перед которым дрожало столько домов, стал рабом привычки, пил по утрам натощак черный кофе и любил рассказывать о том, как он питается утром: «Я, как встану, сейчас же выпиваю натощак чашку кофе, а потом заедаю его бисквитами и бутербродом… И это все. До четырех ничего больше в рот не беру…» И эти слова: «До четырех больше ничего в рот не беру» говорили Кэлэрецу, что с ним случилось нечто исключительно серьезное.

Вел он теперь почти пенсионерскую жизнь. Проснется раным-рано, возьмет узелок и пошел по делам. Возвращался он в четыре, одновременно с рабочими с Порохового склада, сам готовил себе обед, потом выносил из дому скамеечку и садился на улице, у ворот, посплетничать с кумушками.

Больше всего огорчало его, что он потерпел провал в политике; политика казалась ему более выгодным делом, чем грабеж на большой дороге. Заветной мечтой его было стать порядочным человеком, таким, как все люди, удалиться в другой какой-нибудь город, создать себе положение. Но он хотел быть порядочным человеком с большими деньгами — и поэтому продолжал воровать. Он еще не успел сколотить полностью желаемый капитал, то, что у него имелось, казалось ему недостаточным. Каждый день воруя понемножку, Кэлэрецу с величайшим наслаждением думал о том, как он будет жить позже, когда у него будет богатый дом с ванной и красивыми аллеями, с отлично выдрессированной прислугой, стыдливой женой и очень умными детьми. Как сильно хотелось Кэлэрецу иметь такую стыдливую жену — больше всего на свете! Не красивую, не умную, а стыдливую, как девушка.

Кэлэрецу узнал, что художник прячет Давида Элленбогена. И как же он этому обрадовался! Он был счастлив донести об этом Ефтимие, рад снова заняться политикой, как в те счастливые времена, когда он носил зеленую рубашку. Мысль, что он — вместо того, чтобы стащить у портнихи Ветуцы курицу, — сможет сделать донос на Давида и обсудить с начальником жандармского поста еврейский вопрос, заставляла его расти в его собственных глазах.

«…Ефтимие предложит мне стул: „Садись, пожалуйста, Кэлэрецу“, — выслушает мои теории, с уважением кивнет мне».

Особенно соблазняла его перспектива стула, который предложит ему жандарм. Он чувствовал себя свободным и счастливым, как в те времена, когда был еще ребенком и пас овец на холмах села Дэрэшть. Он еще не состарился. Жизнь заслуживала того, чтобы ее прожили, не все еще было потеряно. Мысль о доносе на мальчика и на художника будила прежние политические вожделения. Он своевременно узнал об этом: мелкие мошенничества ему надоели. Кэлэрецу чувствовал себя возрожденным, молодым и могущественным.

«Молодец ты, художник, ей-ей, молодец… Отличная у тебя идея зародилась: спрятать жида. Благодаря тебе я снова стал человеком!» И Кэлэрецу был признателен художнику, признателен за то, что тот не признавал расовой вражды… «Ведь если бы и художник ненавидел жидов, я бы не смог доказать своей глубокой преданности властям».

Он тщательно принарядился, будто шел в церковь или свататься. До блеска начистил ботинки и одел парадный, отлично выутюженный костюм. Хозяйке своей сказал, что сегодня не идет на работу, потому что у него очень важное дело.

— Чего вы так принарядились, господин Кэлэрецу?

— Жениться иду, — засмеялся он.

От радости он даже подошел к женщине и ущипнул ее за грудь.

— Ей-богу, право, будто подменили человека, — сказала женщина, удивленная этим внезапным омоложением.

В отличном настроении, Кэлэрецу вышел на улицу. Здоровался со всеми, спрашивал о здоровье, о женах и детях.

— Что у вас, смотрины? — интересовались женщины, знавшие, что Кэлэрецу давно уже мечтает обзавестись домком.

— Вот именно, — довольно отвечал мошенник, развлекаясь так, как всегда развлекаются люди, когда другие пытаются угадать и не могут догадаться, чего они радуются.

Он ускорил шаг. Ему не терпелось обсудить вместе с Ефтимие еврейский вопрос, договориться о том, как застукать мальчика, чтобы про то не узнал весь квартал. Он даже разработал с этой целью целый план. Были у него и кое-какие идеи. В таких делах он толк знал.