Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Чисто по-человечески комбату не хотелось никаких мин, фугасов или какой-то другой душманской злой выдумки, уготованной для его солдат. По-командирски он же прекрасно понимал, что, как только они войдут в кишлак, их путь по берегу реки мгновенно нашпигуют минами, как булку изюмом. И выходить будет гораздо труднее.

Цветов еще раз внимательно оглядел отряд. За саперами шли разведчики Гребенникова, потом сарбазы, солдаты Зухура. Связисту капитан приказал заправить антенну за ремень, чтобы не дразнить снайперов. Правда, Мартьянова прикрывали со всех сторон, и Володя, стесняясь и злясь за эту особую опеку, что-то бурчал и поминутно тыкал пальцем в дужку очков.

В полной тишине вошли в безмолвный, белый от солнца и пыли кишлак. По его узким улочкам пошли быстрее, стремясь выбраться из каменного мешка, где одна граната так же страшна, как минометный обстрел в чистом поле. Цветов, не спускавший теперь глаз с идущего первым Гребенникова, заметил, что тот напрягся, а затем и вовсе замер.

Через мгновение комбат и сам увидел то, чего никак не ожидал.

Площадь была пуста. По ней лениво перекатывались под легким ветерком изодранные красно-зеленые революционные плакаты, вывешенные вчера Зухуром. Где-то посреди кишлака неожиданно закричал ишак и тут же смолк, словно ему набросили на голову мешок.

Зухур остановился рядом с Цветовым, и впервые на его волевом, обточенном ветрами и пылью лице комбат уловил растерянность. И вдруг послышались крики, женский плач. Гул нарастал, заполняя площадь, давил на ощетинившихся во все стороны оружием десантников. На одной из улочек показалась толпа в черном. Впереди шли, заламывая руки и голося, женщины. За ними виднелись мужчины, дети. И над всей этой процессией несли на руках завернутого в белый саван покойника.

Зухур хотел подать команду, но Цветов успел схватить его за плечо. В этой ситуации даже клацанье затвором может привести к непоправимой беде.

«Ты вначале будешь там дипломатом, а потом уже командиром, Цветов, — говорил ему перед отлетом в район замполит полка. — Командуют пусть ротные, твои заместители, а ты, капитан Цветов, будешь в первую очередь представлять в этом районе нашу Родину. Помни об этом, Василий Федорович: по тебе будут судить обо всем Советском Союзе. Это будет гораздо труднее, чем все, вместе взятое, что пережито тобой. И еще, Василий. Забудь, что тебе всего двадцать шесть лет, а то начнешь себя жалеть и убеждать, что, мол, молод и имеешь право на ошибку. Запомни одно: ты отныне командир парашютно-десантного батальона капитан Цветов». Замполит дотронулся до колодочки ордена Красного Знамени на груди комбата, и именно в этом движении почувствовал Цветов тяжесть и ответственность своего нового назначения.

Поэтому, когда черная, со слившимися, невидимыми лицами стонущая толпа афганцев нескончаемым потоком вытекала из кривой улочки на площадь, он единственно правильным посчитал отдать свой автомат Гребенникову и одному пойти навстречу людям. Шел он очень медленно по утоптанной до бетонной тверди площади. Ему нестерпимо хотелось унять зуд вокруг шрама или хотя бы оглянуться, посмотреть, что делают его подчиненные, но комбат не позволил себе ни одного лишнего движения. Отмашка рук, четкий шаг — пусть видят только это. Он спокоен, он уверен, что толпа споткнется о его решимость.

Четыре, три, два, один шаг отделяет плачущих женщин, и уже нет сейчас для Цветова в мире сильнее желания, чем остановиться самому. Но, пересилив себя, комбат сделал еще один шаг. Женщины вдруг застыли и замолчали, опустив головы под паранджами. За ними остановилось и все черное людское море. К Цветову сзади подошли Зухур, переводчик Ешмурзаев и лейтенант Мартьянов. Гребенников остался с охраной, в любой момент готовый принять командование на себя.

Шаги сзади замерли, и толпа словно только и ждала этого. Люди закричали снова, но комбат уловил, что исчезли в этих криках угроза и нетерпимость. Люди кричали, потому что молчать им было еще страшнее.

— Аллах не принял… Тех, кого принимает неверный, не принимает аллах… Пусть врач убирается с нашей святой земли, — переводил Ешмурзаев обрывки фраз.

Потом толпа расступилась, и высокий, худой старик, держа на вытянутых руках белый сверток, пошел к Цветову. Людское море тоже стало напирать, подминать под себя оставшиеся несколько метров. Зухур не выдержал, поднял руку, к нему тотчас подбежали автоматчики, и только под стволами оружия люди замерли вновь.

В свертке Цветов увидел красное сморщенное личико младенца. Мартьянов, сняв очки, выступил из-за комбата и, подслеповато щурясь, склонился над ним. Потом спохватился, опять нацепил очки. Растерянно обернулся:

— Это, кажется, тот младенец, которого я вчера… вчера принял у роженицы. Он мертв…

— Русский принял, земля не приняла, — переводил Ешмурзаев бормотание старика. — Кто вернет мне внука?

— Володя, в каком состоянии был мальчик после родов? — тихо спросил Цветов врача.

— Крепенький был, хороший, — растерянно ответил Мартьянов.

Цветов повернулся к Зухуру.

— По вашим обычаям, кажется, умершего хоронят до захода солнца. Я думаю, что и сегодня разговора о земле не получится. И не получится до тех пор, пока не узнаем, что случилось с ребенком. Будем возвращаться: враг оказался хитрее.

Лейтенант кивнул.

— Примите наше соболезнование по поводу вашей утраты, — Цветов поклонился старику. — Поверьте пока на слово, что наш врач не виновен. Здесь какая-то роковая случайность.

Цветов окинул взглядом притихшую при его словах толпу, повернулся и пошел с площади.

— Ох, нечисто здесь, Василий, — шагая рядом с Цветовым, твердил Зухур. — Отчего он умер? Почему именно сегодня?

Мартьянов шел, задумчиво глядя под ноги. Цветов кивнул Ешмурзаеву, тот обогнал врача, пошел впереди него.

Самая прочная и верная цепочка, связывающая лагерь с кишлаком, была оборвана — афганцы усомнились во враче.

— Как пойдем, товарищ капитан? — спросил Гребенников.

Саперы и разведчики уже вышли на окраину кишлака и теперь примерялись, где проложить путь к двум развевающимся рядом флагам.

— Три метра левее дороги, — рискнул Цветов, потому что было одинаково неизвестно, где есть мины, а где их нет. — Внимательнее, товарищи, — попросил он саперов, поправляя на каждом бронежилет.

Путь не дальний, километра два, но весь состоит из шагов по готовой взорваться земле, из шагов под прицелами, не сомневался Цветов, душманских карабинов. Где взорвется и когда выстрелят? Какое же самообладание надо иметь этим девятнадцатилетним брянским, иркутским, московским парням-саперам, чтобы, зная об этом, не отрываться от щупа! Какую веру надо иметь им в таких же девятнадцатилетних минских, уральских, крымских ребят-разведчиков, ощетинившихся через одного оружием, чтобы обеспечить безопасную работу саперов?