Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Впереди, за грядой, раздался взрыв, и тотчас оттуда подпрыгнуло, распираемое изнутри, белое облако. Саперы тренированно упали на проверенную землю, остальные изготовились к стрельбе. В наступившей тишине из-за гряды послышался сдавленный стон, и Цветов кивком головы послал вперед Гребенникова.

Лейтенант вместе с сапером старшиной Исрафиловым поползли вперед. Дик заскулил, наблюдая за удаляющимся хозяином, но старшина не обернулся, с собой не позвал.

Не спуская глаз с лейтенанта и старшины, Цветов вслед за ними послал еще двух разведчиков. И как хотелось ему пойти самому, ибо нет для военного человека хуже положения, чем отсутствие решения и приказа.

Наконец разведчики достигли гребня, Исрафилов приподнялся, осматриваясь, и тут же над головами пропела пуля. Дик, словно спущенная пружина, рванулся к хозяину. Сапер, державший овчарку за ошейник, только охнул и разжал пальцы. Собака вылетела на пригорок, четко обозначилась на бело-синем небе, но мгновением позже прозвучал второй выстрел, и она кувыркнулась через голову, скрылась из глаз. Вслед за Диком нырнули за невидимую черту Исрафилов и Гребенников. И еще целую вечность длилось мгновение, когда могли прозвучать в десантников выстрелы. А когда они не прозвучали, Цветов и Зухур, пригибаясь лишь по привычке, тоже бросились вперед.

Исрафилов, зажав руками рану на шее Дика, зубами отрывал приклеенный к рукаву индивидуальный пакет. Собака тихо скулила, кровь сочилась сквозь пальцы старшины. Гребенников возился с мятежником, выкручивал у него из рук снайперскую винтовку. Ступня правой ноги бандита была раздроблена, из нее стекала кровь. Рядом синенько дымилась галоша, в которую он был обут.

Душман был очень молод, и, после того как у него отобрали винтовку, в его глазах остались лишь боль и страх. Первое, о чем вдруг подумал Цветов: неужели эти испуганные детские глаза способны были целиться сквозь прицел в человека?

— Ахмад? — вдруг подался к парню Зухур, и Цветов не понял, схватит он сейчас его за грудки или начнет перевязывать рану.

— Осторожней, здесь мины, — предупредил всех Исрафилов, передавая собаку Мартьянову.

Цветов тоже заметил разбросанные вокруг «лягушки» — небольшие мины, похожие на листья деревьев, камни. Маленькие по размерам, не выделяющиеся на местности, они тем не менее могли повредить ступню и надолго вывести человека из строя. Видимо, разбрасывая их для отряда Зухура и Цветова, басмач сам нечаянно наступил на одну из них и вот теперь лежит испуганный и беспомощный, не может отвести взгляд от лейтенанта.

Зухур выпрямился, взял у Гребенникова винтовку душмана, прошелся пальцами по меткам на прикладе.

— За овчарку метку тоже поставить? Или мечтал кого покрупнее подстрелить? — спросил лейтенант.

Душман прикрыл глаза, но веки дрожали от боли, из-под них просачивались слезы, скатывались по щекам.

— Это мой младший брат, Ахмад, — тихо сказал Цветову лейтенант, отвернувшись от мятежника. — Прошу тебя, возьми его к себе в медпункт, я за себя не ручаюсь.

И, не оглядываясь, забросив снайперскую винтовку за спину, Зухур пошел к основной группе. Разведчики, переложив Ахмада на плащ-палатку, пошли следом. Исрафилов нес Дика на руках.

— Сквозная, в шею, — ответил Мартьянов, когда Цветов спросил об овчарке. — Будет жить. Но только после ранений они уже не саперы: нюх пропадает.

Цветов догнал Исрафилова, заглянул в собачьи глаза: в них покачивались горы и два маленьких облачка, неизвестно когда появившиеся в небе. Собака смотрела на Цветова печально и виновато, словно извиняясь за свое непослушание и вот такое нелепое ранение.

Комбат ободряюще подмигнул Дику.

Мирза всю ночь не сомкнул глаз. Он готов был пообещать Зухуру, турану Василию, самому аллаху, что отныне ни один выстрел не раздастся в сторону лагеря, лишь бы спокойно работал шурави доктор у постели Ахмада.

Сидя за столом, он вглядывался в тщательно срисованный план медпункта и пытался представить, как лежит у окна его любимый бача [190] Бача — мальчик. , как склоняется над ним врач. Бессильный пока что-то придумать для спасения сына, он шептал слова молитвы с просьбой послать милосердие врачу, чтобы тот помог унять муки Ахмада. Мирза просил еще оставить благоразумие турану Василию, чтобы он не позволил Зухуру устраивать суд над братом.

Тревога за сына словно добавила Мирзе рассудительности, он не то что по-новому, а просто трезво посмотрел на действия советских солдат и офицеров. И память, одурманенная злобой, тем не менее отыскивала и подсказывала главарю одно: шурави не бросят в беде человека, даже если это и враг.

Нет, Мирза не изменил в эту ночь своим убеждениям и, доведись завязаться сейчас бою, без сожаления ловил бы в прорезь прицела фигуры врагов. Сегодня он просто впервые согласился оставить за противником право на борьбу. Незаметно для себя он переходил от простой мстительности к сознательной схватке с новой властью, которую поддерживает великий северный сосед.

Единственное, что угнетало Мирзу в эту ночь и в чем он боялся себе признаться, — чувство вины перед Ахмадом, которого он так неосторожно и рискованно послал разбрасывать мины. Ведь была же под рукой нокас [191] Нокас — нечисть. из бедняков, которая должна оплачивать хлеб из его подвалов. Нет же, захотелось привязать Ахмада к себе покрепче, показалось Мирзе в какой-то миг, что и он оставит его, перейдет торговать в дукан к старшему сыну Сатруддину или, еще того хуже, — сбежит к Зухуру. Было три сына, три надежды на старость, а сейчас и в последнего исчезает вера…

В дверь легонько стукнули. Язычок в керосиновой лампе, почувствовав сквозняк, забился о стеклянную колбу.

— Разреши говорить, почтенный Мирза-хан? — Вошедший в форме сержанта отряда защиты революции почтительно склонил долговязое тело в поклоне.

— Говори.

— Ваш сын, Мирза-хан, настоящий мусульманин. Под вечер ему стало совсем плохо. Но русский врач сделал ему переливание крови, и сейчас он спит…

— Подожди, — перебил его Мирза, встал над столом. Язычок пламени испуганно присел на своей ножке. — Ты хочешь сказать, что в теле моего сына теперь течет кровь неверных? Чья это кровь?

— Хозяина овчарки, которую Ахмад ранил в бою. Он был рядом, вашему сыну стало плохо… Но, почтенный Мирза-хан, я думаю, что от этого Ахмад не станет меньше ненавидеть новую власть.

— Убирайся вон! — замахнулся на гостя пиалой Мирза. И когда тот уже схватился за ручку, остановил: — Погоди. Кто еще из афганцев знает об этом?

— Зухур и я.

— Они догадываются, что ты знаешь русский язык?

— При мне говорят спокойно, как и раньше.

— Твои люди надежны?

— Если я им дам по тысяче афганей, они будут еще надежнее.