Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

Гаврилин жил на Кривой улице в деревянном двухэтажном доме.

Тамошний участковый Найденов ничего особенного сказать о нем не мог. До недавнего времени жил с бабкой. Она умерла, теперь один. На фронте не был по болезни, кажется, по слабости зрения. Работает в артели «Голос Севера» шорником. Это потомственное у него: и отец сбрую для лошадей ладил. Правда, под Новый год была у Гаврилина с соседом драка, пришлось протокол составлять — так он меньше всего виноват. Сосед его, бухгалтер, — зачинщик. Коридор у них общий, у обоих по большой комнате, только у бухгалтера семья — пятеро, а Гаврилин — один. Вот его и выживают. Словом, медаль вешать не за что, но и не бродяга с улицы.

Зойка, та штучка любопытная, вещички по мелочи втихую сбывает время от времени, мужички к ней темные подкатывают, только едва ли они и знакомы. А уж чтобы сожители — куда там. Зойка выше на полголовы, ей за тридцать давно, стара для него, в десяток лет разница, а он не урод какой-нибудь.

— На завод, однако, не пошел работать, — сказал Григорьев. Характеристика ему не понравилась… — «Голос Севера», — передразнил он участкового, будто Найденов был виноват, что Гаврилин пошел в артельку, а не на завод.

Участковый и впрямь начал оправдываться. Я не слушал их разговор. Прошлую ночь дежурил, утро тоже прошло суматошно, так что в любую удобную минуту задремывал.

— Ладно, поезжайте и привезите печать, если она там есть, — сказал Григорьев. — Обязательно вместе с этим шорником-сбруйником.

Сараи стояли на задворках, незаметно пройти к ним было не трудно. Гаврилинский среди других дровяников найти оказалось проще простого: двери пронумерованы мелом поквартирно. На двери висел тяжелый амбарный замок, но висел для блезиру: он легко вынимался с пробоем. Это меня обескуражило. Как же, дурак Гаврилин: если в анонимке хоть слово правды есть — бросит он печать в незамкнутом сарае. А верстак обнадежил. Не в каждом дровянике есть верстаки, если уж анонимщик знал, что в этом есть, то и остальное сойдется.

Печать точно была. Только оказалась она не над верстаком, а под ним, в ящике со ржавыми гвоздями и шарнирами. Я повертел ее, подышал на нее, достал пачку папирос, придавил. Оттиск вышел слабый, бледный, но все равно видно: она, загсовская печать.

Опять бросил печать в ящик, закрыл ржавой мелочью, как было, и вышел.

Теперь, если бы Гаврилин был дома, нужно задержать его, а печать изъять. Но он не появлялся со вчерашнего дня и не ночевал дома. Об этом, пока я находился в сарае, узнал Коля Фадеев от соседки, тещи бухгалтера, сидевшей у ворот на лавочке.

Теща в охотку поболтала о соседе. Ни в каком «Голосе Севера» он с полгода уже не работал, полуслепым прикидывается. Такие по ночам спят, а этот, как кот, бродит. Ясно, где бродит, если при деньгах и карточках всегда.

«Раз сижу ночью на сундуке в коридоре, — передавал Фадеев рассказ старухи, — у него дверь открывается, шаги его слышатся. Тьма кругом, я не шелохнулась, а он говорит: «Ты чего, старая, не дрыхнешь?»

Заподозрить в наговоре старуху трудно, она говорила со случайно подсевшим человеком.

Участковый, пока Фадеев пересказывал это, краснел. И было отчего. Должен был знать обо всех неблагополучных на участке, а не знал.

Я оставил сотрудника (того, который упустил на базаре продавца серого пиджака) понаблюдать, может, кто придет за печатью, а сам вместе с Фадеевым и участковым вернулся в райотдел.

Григорьев был доволен. Однако не захотел ждать, пока Гаврилин объявится у себя дома.

— Поезжайте-ка к этой Хлыстовой, — распорядился он. — Шорник наверняка там.

Я взмолился.

— Может, без меня? На ходу ведь засыпаю, вторые сутки на ногах.

Я ни на что не надеялся, довести до конца дело должен был я, но Григорьев бегло взглянул на меня и, к моему удивлению, вызвал Резниченко, тоже оперуполномоченного, тот только что вернулся из пригорода с задания.

— Резниченко, пойдешь за Шинкевича, — приказал он.

Так вот и звучит у меня с тех пор: «Резниченко, пойдешь за Шинкевича».

Они толпились, курили, говорили о предстоящем деле, не обращали на меня внимания. Я постарался поскорее убраться домой.

Через полчаса уже был в постели, а еще через два часа меня разбудили. Новость была потрясающей: Резниченко убит, расстрелян в упор, Фадеев с Найденовым тяжело ранены, бандит ушел.

В райотделе все крутилось каруселью. Григорьева не было, уехал на место происшествия, от других подробностей не добиться, да толком никто и не знал. Рассказать могли только раненые, они пока не приходили в сознание, и к ним не пускали. Наконец в третьем часу ночи первая операция закончилась, Найденов очнулся. От него узнали, как было.

Они подошли к Зойкиному дому в темноте. На улице холодно, накрапывал дождь. Около дома ни души. Свет в Зойкиных окнах на третьем этаже горел. Высоко, не выпрыгнешь, все трое устремились по лестнице. Участковый шел первым, показывал дорогу. Бесшумно пробрались в длинный коридор. Тускло в глубине его горела лампочка. Все спокойно, из-за обитых войлоком дверей ни звука. Найденов кивнул на Зойкину дверь, самую дальнюю. Резниченко огляделся, знаком велел Найденову встать у выхода из коридора, а сам вместе с Фадеевым подвинулся к двери, постучал. Зойкин голос ответил тут же: «Кто там?» — «Участковый с проверкой», — сказал Резниченко. «Сейчас оденусь, отопру», — опять без заминки ответил голос за дверью. Голос звучал громко, безмятежно, у Найденова поэтому мелькнуло, что пришли зря. На стоявших у самых дверей голос, видно, произвел тоже впечатление. Резниченко дергал войлочные ворсинки из дверной обшивки, Фадеев, запрокинув голову, разглядывал потолок. У обоих пистолеты были в расстегнутых кобурах. Спокойствие было общим, а ожидание недолгим. От обещания отпереть дверь до того, как с противоположной стороны лязгнула щеколда, прошло не больше, чем требуется, чтобы отойти на несколько шагов, накинуть легкую одежду и вернуться. Дверь раскрылась, тут же грохнули выстрелы. Резниченко и Фадеев упали разом. Найденов схватился за кобуру, но тут подоспел новый выстрел… Теряя сознание, Найденов увидел бегущего на него взлохмаченного парня в фуфайке…

Мы обшарили весь город, перелопатили, что называется, все окрестные села. Гаврилина след простыл. Будто в стену замуровался. Зойка волосы рвала на себе, клялась и божилась, что знает не больше нашего.

Утешением было, что хоть Фадеев с Найденовым выжили. Насчет Фадеева врачи не обещали доброго исхода и через месяц после ранения. Выписался он под Новый год…

— Так вот нас тогда. — Виктор Брониславович умолк.

— А печать? — спросил Калинин. — Он не пытался ее забрать?

— Нет. Он не имел никакого отношения к печати. Это быстро выяснилось. Загсовская уборщица сама пришла к нам и созналась, что залезла в стол к заведующей. Печать она захватила второпях и выкинула ее в открытое окно, во двор сберкассы.