Валерий Привалихин - Восхождение: Проза

— Андрей Васильевич, я им то же самое объяснял, — оживился Фоминский.

Женя уныло смотрел в пол: слова Серегина сбили его с толку. Он поднял вопросительный взгляд на комсорга, который торопливо ходил по эстраде. Вот Игорь исчез в красноватом сумраке, и оттуда донесся его густой голос:

— Для нас, для рабочих, Тароянц бракодел!

Его поддержала Лена:

— Андрей Васильевич, мы рабочих карикатурим в «молниях», коллектив не порицает нас за это. Почему же Тароянцу мы должны делать скидку? Где справедливость-то?

Словно приняв эстафетную палочку, Женя моментально подхватил ее мысль:

— Вот именно! Тароянца келейно разберет начальство, а рабочего выставим напоказ?

— Мы общественная организация, — напряженно звенел голос Лены. — Нас интересует моральный фактор. Что скажут нам рабочие-комсомольцы, если мы, ругающие рядовых нарушителей, умолчим вину начальника? Мы потеряем доверие не каких-то там широких масс, а наших товарищей! Как мы будем им в глаза смотреть?

Теперь Серегин был сбит с толку: столь яростного отпора он не ожидал. Точнее, не отпора, а разумности в рассуждении комсомольцев: негоже кого-то отрывать от коллектива в вопросах гласности.

— Видите, куда они клонят, Андрей Васильевич? Заговор! — натянуто рассмеялся Фоминский.

Не отвечая, парторг почесал отросшую за день щетину. У него вдруг возникло странное чувство легкости. Кажется, скинул лет тридцать пять и сидит он сейчас не в красном уголке сборочного цеха, а в скособоченном строительном вагончике, в котором они, молодые, настырные до работы плотники, частенько собирались на отчаянные собрания. Как тогда было интересно, мучительно-радостно жить, махать до изнеможения топором, на голой лесной делянке поднимать вот этот могучий теперь заводище…

— И кому все это нужно? — застегивая пальто, сказала Неля. — Домой пора.

Серегин с удивлением встретил холодный, настороженный взгляд девушки. Глаза Нели были сужены, в темных зрачках полыхнуло пугливое презрение. Старый мастер почувствовал хлестнувшую по нервам злость.

Лена спокойно предложила:

— Чего спорить? Давайте проголосуем.

Первым поднял руку комсорг. За ним Женя и Лена. Фоминский опустил голову, а Неля с беспокойным равнодушием устремила взгляд в густой сумрак.

Серегину стало не по себе: дело приняло нешуточный оборот. В последние годы на собраниях рабочие не осмеливаются так дерзко критиковать руководителей. Вот в курилках, у монтажных столов — там все горазды почесать языки.

— Неля, Роман, Андрей Васильевич? — настаивала на их голосовании Лена.

— Я? — запнулся Серегин. И печально добавил: — Жалость-то какая, не член я вашего бюро.

— А я «против»! — словно в пику парторгу, с вызовом вскрикнул Фоминский. — Надо все продумать, взвесить, посоветоваться с начальникам цеха.

Его слушал только Серегин — внимательно, нахмурясь.

— Нелька, успеешь домой, — умоляюще сказала Лена. — Твое мнение? Мне ж в протокол записать надо.

— Пиши что хочешь, — нервно ответила секретарша. Обернулась к Серегину, снисходительно произнесла: — Ну посмотрят рабочие на карикатуру, посмеются. И разбредутся. А Ваган Альбертович начнет мстить. У него положение, власть, а у вас что? Ха, общественность! У кого деньги, тот и хозяин!

Лена стремительно бросилась за подругой.

Фоминский аккуратно надел шапку: «Вот тебе и мишура — провались она пропадом! Лучше бы не ходить на это бюро».

Проводив тусклым взглядом гордую спину Романа, Серегин медленно застегнул пальто, подумал, что опять придет с работы поздно, опять, наверно, придется лежать наедине с фронтовым прошлым, которое, чем дальше живешь, тем чаще напоминает о себе в бессонные ночи.

Парторг почувствовал покалывание под сердцем, оперся на стул и внезапно поймал себя на мысли: «Какого дьявола я здесь торчу? Помогать железки точить? Быть на подхвате у начальства?..»

— Вот что, мужики, — негромко сказал он Михайлову и Паинцеву. — Подумал-подумал я… Туго, видать, соображать стал, не усек вас с ходу… «Молнию» писать надо. План, производство, экскаваторы — это замечательно. Но люди, мужики, главнее! Их еще воспитывать и воспитывать надо… Теперь, правильно, все богаче живут, а вот сознание некоторых еще дореволюционной лучиной освещается. Мой стариковский совет: не тяните. Завтра к началу утренней смены «молния» должна висеть у табельной. Сборщики будут пропуска сдавать, увидят.

Серегин плюнул, дернулся, словно собираясь еще что-то сказать, но лишь резко махнул рукой и, устало шаркая по вздувшемуся рубероиду, покинул красный уголок.

На следующий день после комсомольского бюро ровно в, восемь часов утра Семен Яковлевич Гришанков бодрым спортивным шагом вступил в корпус своего цеха. Настроение его было отличное — спокойное, деловитое, настроенное на активную работу. Но не успел он сделать и трех шагов, как к нему бросилась встревоженная табельщица — толстая, неповоротливая тетя Фрося. Не поздоровавшись, она путано сообщила, что утром рано кто-то повесил у табельной смешную картину на руководство цеха. А когда стали подходить на смену рабочие и мастера, то около табельной собралась большая толпа. Сборщики обсмеяли подошедшего Вагана Альбертовича. Тот раскричался, хотел снять картину, но бригадир Паинцев оттолкнул его. Сейчас Ваган Альбертович сидит у себя в кабинете, на лбу у него шишка и новый пиджак испачкан.

Пока тетя Фрося говорила, вокруг собрались рабочие. Остановившись в отдалении, они хмуро переговаривались. Гришанков почувствовал мутную волну ожесточения: развлекаемся! План на грани срыва, а мы устроили балаган и рады!

У табельной было пустынно. Семен Яковлевич впился взглядом в рисунок: уродливый карикатурный мужичище-самодур орет: «Я шо сказал!» В стороне поломанные фигуры людей волокут балку ходовой рамы экскаватора. Обнаружив некоторое сходство мужика с лощеным Тароянцем, Гришанков мельком улыбнулся.

Под рисунком давалось короткое пояснение случившегося, убыток, с учетом простоя сборщиков экспортного участка и последующих сверхурочных работ для сборки балок, составил около пяти тысяч рублей.

Начальник цеха круто повернулся к табельщице. Та испуганно вздрогнула.

— Паинцева ко мне в кабинет. — Гришанков медлил, не зная, как поступить с «молнией». Но тут появился начальник технического бюро. Гришанков повелительно показал ему головой на ватман. Услужливо торопясь, Фоминский сорвал «молнию».

Семен Яковлевич направился в свой кабинет. Шел не спеша, мучительно осмысливая создавшееся положение.

«Комсомольцы правы — это ясно. Однако если взглянуть с производственной стороны, то «молния» будоражит сборщиков, отвлекает от работы. И это — в конце планового периода, когда все мысли-помыслы требуется напрячь на программе, программе и еще раз программе… А Тароянц! Не мог догадаться, что из холодного в горячее — всегда больно… Необходимо что-то предпринять для спасения его кавказского авторитета. Но что?..»