Синтия Д'Апри Суини - Гнездо [litres]

– Ты в положении?

– Как я заставлю такую сумму появиться из воздуха? У них троих в головах помутилось.

– Но у тебя голова ясная.

– По сравнению с ними? Очень даже.

– Понимаю.

Стефани встала, вынула из шкафа винный бокал, вытащила пробку из бутылки, стоявшей на столе, и налила себе почти до краев. Подумала о приложении для беременных у себя в телефоне. В первый день, когда она его открыла, она пролистала все девять месяцев и развеселилась, увидев на шестнадцатой неделе: «На этой неделе ваш ребенок – ракушка клам». Ракушка Плам [54] Игра слов: «слива» по-английски – a plum. . Она вылила вино в раковину.

– Как ее зовут?

– Какая разница? – голос у Лео был раздраженный.

– Ты вообще спросил, как ее зовут, Лео?

Стефани не сводила с него глаз. Щеки у него были розовые после душа, влажные волосы зачесаны назад. Глаза настороженные, бегающие – уродливые на симпатичном в остальном лице.

– Матильда.

Он резко выплюнул это слово, точно было что-то незаконное в том, чтобы задержаться на каждом слоге. Его нежелание держать имя девушки во рту вывело Стефани из себя.

– Это что сейчас было?

Лео взял себя в руки и заговорил яснее:

– Ее зовут Матильда Родригес.

– И ей было девятнадцать? Подросток?

– Ну да.

Лео представил пальцы Матильды, вспомнил, как она нервно облизнула ладонь, прежде чем взять его в руку. Он потряс головой, пытаясь отделаться от этого образа, который, к сожалению, уже вызвал у него в штанах досадное набухание.

– Она была достаточно взрослой, – сказал он.

И тут же пожалел об этих словах, от которых Стефани едва заметно, но все же вздрогнула. Она подошла к столу и взяла рассказ Беа.

– Что ты с ним будешь делать? – спросил Лео.

– Что ты будешь с ним делать? – Стефани сжимала рукопись в руках.

– Ты же понимаешь, почему это нельзя публиковать. Забудь обо мне, – сказал Лео; жар, шедший от Стефани, его тревожил. – А если это прочтет Матильда?

– Матильда читает так много художественной прозы? – спросила Стефани. – Ты это выяснил во время вашей краткой поездки?

– Ладно, бог с ней, с Матильдой, – отступил Лео. – Я пытаюсь заново создать жизнь. Какой-то бизнес. И тут Беа печатает новый рассказ об Арчи? Пусть. Попадет в новости. Напечатает этот рассказ – новости прогремят на весь город, и все узнают, что случилось, и все. Мне трындец. Кто станет со мной работать?

У Стефани кружилась голова, ее тошнило. Надо было поесть. Она боялась, что ее сейчас вырвет.

– Ты знаешь, что я прав, – сказал Лео, принявшись расхаживать по кухне. – Знаешь, что если этот рассказ опубликуют, все поймут, что он на самом деле обо мне. Она может назвать героя Арчи, или Маркусом, или Бараком Обамой, но он обо МНЕ.

– Даже если он о тебе, – сказала Стефани, сунув в рот крекер, пытаясь остановить кружение комнаты, утихомирить пищевод, унять ярость и отрешиться от страха. – Даже если он о тебе, и даже если Беа пристроит его в печать, и даже если кто-нибудь его прочитает и свяжет с тобой… – Стефани сделала большой глоток воды. Выдохнула. – Даже если все это случится, кого это вообще колышет?

Если бы она могла, она бы отменила последнее предложение. Именно тогда она увидела перемену, слегка сощурившиеся глаза Лео, в ту секунду, когда она – не нарочно, едва-едва, но очевидно для Лео, предельно для него ясно – встала по неверную сторону разделительной черты.

Вот это она бы отменила.

Раннее утро на променаде Бруклин-Хайтс. В этот яркий, солнечный, но пронизывающе холодный февральский день улица была полна людей, что удивляло Лео. Холод деревянной скамьи под его бедрами просачивался сквозь шерстяные брюки и толстое пальто. Голубое небо, казалось, предвещало весну, но вода по-прежнему была гнетуще, по-зимнему серой. Кожаная папка с рассказом Беа лежала у Лео на коленях. Прошло всего несколько дней с тех пор, как он прочел рукопись, но они казались неделями. Он закрыл глаза и попытался прояснить мысли, подавить нарастающую тревогу, но вместо этого представил себе правую ногу Матильды в те минуты, которые оказались для нее последними. Прежде чем они сели в машину, она надевала свою серебряную босоножку, и он заметил, что ногти на ее ногах выкрашены в ярко-розовый, увидел, как розовый светится на фоне золотистой кожи, как изящно ее выгнутый подъем смотрится в босоножке, а потом – как, выпрямившись, посмотрев на него и одернув блузку, она твердо встала на обе ноги, целые и невредимые. Едва ли не худшим в рассказе Беа оказалось то, что он вызывал Матильду и все, связанное с Матильдой, оттуда, где он все это похоронил – глубоко-глубоко, в крошечной коробочке, где-то в дальнем углу мозга.

Он сунул руку в карман за пачкой сигарет «Американ Спирит» , которые ему вдруг захотелось купить; пачку он пока не открыл, не желая раздражать Стефани еще больше тем, что от него будет пахнуть табаком. Вытащил сигарету и, оставив кожаную папку Беа на скамье, подошел к ограде у воды. Он побаивался курить, и это его тоже раздражало. И раздражение раздражало. Раздражение в последнее время стало его базовым ощущением, когда не уступало место тревоге.

Дела в маленьком драгоценном браунстоуне Стефани шли нехорошо. С улицы комнаты за новыми, но воссозданными исторически точно окнами светились янтарным теплом, гостеприимно и жизнерадостно. Снаружи дом выглядел идеальным укрытием от любой бури, но внутри? Внутри они со Стефани едва умудрялись поддерживать простую вежливость. Мягкость, которая укоренилась между ними с той метельной ночи и понемногу расцвела во что-то обширное и временами полное сил, исчезла – не медленно утекла, но внезапно схлопнулась, как печальное осевшее суфле.

Они вернулись к давним привычкам, к обвинениям и уклонениям, в каком-то извращенном смысле даже утешительным. Лео понимал, как отвратительно тянет к себе прискорбно знакомое , как старая колея может устраивать куда больше, чем маячащая впереди неизвестность. Поэтому зависимые и остаются зависимыми. Поэтому, хотя он и не пошел покупать кокаин перед семейным обедом в «Устричном баре», теперь у него в кармане лежал аккуратный пакетик из глянцевой бумаги. Поэтому он крутил в пальцах незажженную сигарету и думал, что делать со Стефани, как уже не раз думал прежде.

Лео видел будущее с ней, и оно ему не нравилось: он станет одним из тех, кто пакует время в «чистые годы». Отрастит мозоль превосходства вокруг своего самоотречения и сделается из-за аварии и ее последствий кем-то с точкой невозврата в прошлом; все достижения, которыми он гордился, будут переведены в категорию «до», а дальнейшая история построится вокруг «после» – аварии, клиники, развода, того, как он выправился, исправился, начал сначала. Если он останется, ему придется поделить свои деньги. Найти работу, как всем. После встречи с Нэйтаном он написал письма и позвонил куче прежних знакомых, и все его запросы окончились большим ничем. В лучшем случае ему вежливо отказывали; некоторые даже ответить не потрудились. Он не знал, достаточно ли разозлился Нэйтан, чтобы и в самом деле настроить против него весь город, или он просто существенно переоценивает собственную значимость. Он не хотел выяснять.