Джеймс Макбрайд - Дьякон Кинг-Конг

— Нам лучше вернуться, а то про нас подумают, что мы ушли в китайский ресторан.

Он повернулся к двери, но она тронула его за руку, остановила.

— Ты уверен, что Сосиска упал в гавань? — спросила она.

— Не очень, — признался он. — Нельзя быть уверенным, пока не увидишь тело.

Она последовала за ним по пандусу. Он собрал остальных трех офицеров, и полицейские молча направились на выход.

Когда копы уехали, сестра Го обернулась к вздохнувшим с облегчением сырополучателям, которые теперь рассыпались на группки, забыв об очереди. Они даже не смотрели на сыр, лежавший ровными штабелями на столе под охраной Нанетт. Теперь все собрались вокруг сестры Го.

— Я же вроде просила постоять за меня, — сказала она Нанетт.

— Не до того, — огрызнулась та. — Что сказал коп?

Сестра Го оглядела уставившихся на нее соседей: Доминика, Бам-Бам, мисс Изи, Хоакина, Нанетт и остальных — по меньшей мере пятнадцать человек. Большинство из них она знала всю свою жизнь. Они смотрели на нее особым взглядом — взглядом жилпроектов : с грустью, подозрительностью, усталостью, мудростью, шедшей от того, что в мире, полном страданий, их жизнь полна особых страданий. Четверо из их числа вычеркнуты — пропали, изменились навсегда, и неважно, мертвы они или нет. И это только начало. Сейчас здесь наркотики — большие наркотики, героин. Его уже ничто не остановит. Теперь они это знали. Скамейку Димса под флагштоком займет кто-нибудь другой. Здесь ничего не изменится. Жизнь в Козе потащится дальше, как всегда. Работаешь, вкалываешь, отбиваешься от крыс, мышей, тараканов, муравьев, жилищников, копов, грабителей, а теперь — наркодилеров. Живешь в разочаровании и мучениях, слишком жарко летом и слишком холодно зимой, выживаешь в квартирах с дешевыми плитами, которые не греют, и туалетами, которые не смывают, и свинцовой краской, которая осыпается хлопьями со стен и травит твоих детей, живешь в ужасных мрачных коробках, построенных для итальянцев, прибывших в Америку работать в доках, где не осталось катеров, кораблей, танкеров, мечты, денег и возможностей, как только заявились цветные и латиносы. И во всех бедах Нью-Йорк винит тебя. А кого винить тебе? Ты сам решил поселиться здесь, в этом суровом городе с суровыми людьми, в финансовой столице мира, в краю возможностей для белого человека и тундре угасших грез и пустых обещаний для любого, кому хватит глупости поверить шумихе. Сестра Го смотрела на кружок своих соседей и в этот миг увидела в них то, чего никогда не видела раньше: они крошки, мелочи, сахарная пудра на печенье, невидимые разбросанные точки на жаровне обещаний, изредка возникающие на бродвейских сценах или в бейсбольных командах со слоганами вроде «Надо верить», когда на самом деле во что тут верить, кроме того, что один цветной — хорошо, два — уже двадцать, а три — закрывай лавочку и туши свет; все в Коз-Хаусес жили нью-йоркской мечтой, глядя на статую Свободы — гигантское медное напоминание, что этот город — перемалывающая фабрика, измельчавшая мечты бедняка хуже любого хлопкозавода или поля сахарного тростника на Юге. А теперь пришел героин, чтобы снова сделать из их детей рабов — рабов бесполезного белого порошка.

Она оглядела их, друзей своей жизни, смотревших на нее. А ведь они видят то, что увидела она, поняла сестра Го. Она прочла это по их лицам. Им никогда не победить. Игра подстроена. Злодеи одержат победу. Герои погибнут. В следующие дни их будет угнетать, как мать Шапки рыдает над гробом сына. На следующей неделе или, может, в следующем месяце ее место займет какая-нибудь другая мать, выплакивая скорбь. А потом еще одна. Они тоже видели будущее, понимала сестра Го. Все это будет продолжаться вечно. Как же все мрачно.

Но тут она подумала, что время от времени появляется проблеск надежды. Всего точка на горизонте, щелчок по носу великана, отправляющий его кувырком в нокаут, — что-то, что скажет: «Знаешь, что, гад ты такой, я — божье дитя. И я. Всё. Еще. Здесь». В это мгновение она ощутила божье благословение, поблагодарила Его от всего сердца, ибо тут же узрела этот проблеск и в лицах друзей, увидела: они поймут то, что она расскажет о человеке, блуждавшем среди них большую часть своей взрослой жизни, о том, у кого лимфоузлы в восемнадцать лет разрослись до размеров игровых шариков, кто шатался со скарлатиной, болезнью крови, острой вирусной инфекцией, эмболией легких, волчанкой, трещиной в глазнице, двумя приступами полноценной взрослой кори и несколькими периодами гриппа, чье проспиртованное тело пережило за год больше операций, чем большинству из них выпадает за всю жизнь, и она была благодарна, что Господь милосердный даровал ей шанс и трезвую память, чтобы поделиться открытием с ними, поскольку в глубине души видела в этом доказательство, что Бог вечно щедр в Своих дарах — дарах надежды, любви, истины и веры в нерушимость добра во всех людях. Если б она могла, то встала бы с рупором на крыше семнадцатого корпуса и протрубила бы эту истину на весь жилпроект.

Но она знала: достаточно будет рассказать и этой компании. Знала, что истина разойдется далеко.

— Сосиска жив, — сказала она. — Его ранили, но он еще жив. Он в больнице.

— А Пиджак? — спросила Бам-Бам.

Помещение накрыло одеяло молчания.

Сестра Го улыбнулась.

— Что ж, это та еще история…

Катоха и три офицера шли мрачным строем через двор к патрульной машине. Не прошли они и пяти шагов, как их остановил неожиданный звук из подвальной котельной. Они приросли к месту и прислушались. Звук быстро утих, и скоро копы снова двинулись, в этот раз медленнее.

Один из следователей поравнялся с Катохой в хвосте отряда.

— Катох, не понимаю я этих людей. Они же варвары.

Тот пожал плечами и продолжал идти. Он знал, что будут стратегические собрания, и звонки из офиса мэра, и записки из нового подразделения бюро по борьбе с наркотиками в Манхэттене. Напрасная трата времени. И в конце концов все равно останутся те, кто скажет, что нет смысла тратить деньги и силы на висяки в жилпроектах. И только что три других копа слышали то же, что и он, и доказать начальству, что дело нужно довести до конца, станет только сложнее, ведь три офицера услышали из котельной нечто возмутительное — невообразимое для любого, кто не прослужил в Коз-Хаусес двадцать лет, как он.

Это был смех.

В два ночи Джо Пек свернул на своем здоровенном ГТО с включенными фарами дальнего света прямо в док с вагоном Элефанти. Как обычно, приехал Пек не вовремя. Как раз в самый разгар операции, когда Слон стоял у дверей вагона и внимательно пересчитывал последние из тридцати четырех новеньких телевизоров «Панасоник», которые четверо его людей торопливо таскали из причалившего катера в кузов грузовика «Дейли ньюс». Грузовик на эту ночь «позаимствовал» в одиннадцать часов у типографии на Атлантик-авеню один из его людей — водитель газеты. Вернуть машину надо было к четырем, когда выйдет утренний выпуск.