Пип Уильямс - Потерянные слова

Гарет сдержал усмешку.

Мистер Харт подошел к станку Гарета.

Когда они закончили обсуждать правки, Гарет попросил разрешения уйти на перерыв пораньше.

— Да, да, конечно. Возьми лишних пятнадцать минут, — сказал мистер Харт.

— Ты его взволновала, — сказал Гарет. — Подожди, я сейчас закончу строчку.

Гарет набрал из лотков крошечные литеры. Его рука двигалась быстро, и рамка вскоре заполнилась. Он перевернул ее на форму и потер большой палец.

— Как ты думаешь, мистер Харт говорил серьезно, что позволит тебе вносить изменения на твое усмотрение?

Гарет засмеялся.

— О боже! Нет, конечно.

— Но тебе бы этого хотелось?

— Почему ты спрашиваешь?

— Раньше я не задумывалась об этом, но, увидев тебя сегодня за работой, я поняла, что ты всю жизнь работаешь со словами, придавая им форму. Мне кажется, у тебя уже есть собственное мнение о том, как сделать так, чтобы они легче воспринимались для чтения.

— Эс, в круг моих обязанностей не входит иметь свое мнение.

Гарет не смотрел на меня, но я заметила у него на лице едва уловимую улыбку.

— Мне вряд ли понравился бы человек, у которого нет собственного мнения, — сказала я.

На этот раз Гарет не стал скрывать свою улыбку.

— В таком случае позволь заметить, что я лучшего мнения о материалах, которые приходят из Скриптория, чем о тех, что поступают к нам из Музея Эшмола, — сказал он, снимая фартук. — Давай зайдем в печатный цех.

В печатном цеху работа шла на полную мощность. Огромные листы бумаги падали, как крылья гигантской птицы, или быстро слетали с крутящихся барабанов — старый и новый способы печати, как объяснил Гарет. У каждой печатной машины был свой ритм, приятный уху или глазу, и я с наслаждением смотрела, как вырастают горы напечатанных страниц.

Гарет подошел к старому станку. Я почувствовала движение воздуха, когда машина выпустила гигантское крыло белого листа.

— Гарольд, я принес деталь, которую ты просил, — Гарет вынул из кармана маленькое колесико и протянул пожилому печатнику. — Если ты не сможешь сам прикрутить, я забегу после обеда и помогу тебе.

Гарольд взял деталь, и я заметила легкую дрожь в его руках.

— Эсме, познакомься, это Гарольд Фейрведер. Он опытный печатник. Сейчас на пенсии, но недавно вернулся на работу.

— Помогаю чем могу, — сказал Гарольд.

— А это мисс Эсме Николл, — продолжал Гарет. — Эсме работает с доктором Мюрреем над Словарем.

Гарольд улыбнулся.

— Что бы английский язык делал без нас?

Я посмотрела на страницы, вылетающие из станка.

— Так вы печатаете Словарь?

— Вот он, родимый, — он кивнул в стороны напечатанных листов.

Я подняла один лист за краешек, держа его кончиками пальцев. Я старалась не дотрагиваться до слов на случай, если типографская краска еще не высохла. Мне не хотелось размазать какое-нибудь слово и тем самым удалить его из словарного запаса того, кто купит брошюру с этой испорченной страницей.

— У старых станков есть характер, — сказал Гарольд. — Гарет знает это, как никто другой.

— Это так? — спросила я Гарета.

— Сначала я работал в типографии, — ответил он. — Мне было четырнадцать, когда я стал учеником Гарольда.

— Когда этот станок начинает капризничать, Гарет — единственный, кто может его уговорить вести себя прилично. Так было и до того, как мы потеряли половину механиков, — сказал Гарольд. — Не знаю, как я буду без него справляться.

— Не понимаю, почему вы вдруг можете остаться без него? — спросила я.

— Просто предположил, мисс, — стал оправдываться Гарольд.

— Приходи к нам почаще, — сказал Гарет, когда мы шли по Уолтон-стрит. — Харт обычно сокращает наш перерыв минут на пятнадцать, а не прибавляет.

— Доктор Мюррей такой же. Издательство и Скрипторий для них как поле боя. Им больше и заняться нечем, — сказала я и тут же об этом пожалела.

— Харт всегда был очень строгим, — ответил Гарет, — но если он перегнет палку, то из-за своих непомерных требований потеряет больше людей, чем из-за войны

Мы пришли в самое сердце Иерихона. В обеденный перерыв там было людно, и Гарет здоровался с каждым вторым. Все местные семьи так или иначе были связаны с Издательством.

— Тебя он тоже может потерять? — спросила я.

— Харт требователен и придирчив, не дает спуску ни себе, ни другим, но за столько лет мы с ним смогли сработаться. За столько лет я прикипел к нему и думаю, что это взаимно.

Я сама в этом убеждалась много раз. Непринужденность Гарета в сочетании с уверенностью в себе растопили сердца доктора Мюррея и мистера Харта.

Мы свернули на улицу Малая Кларендон и направились к кафе.

— Так он может тебя потерять или нет? — снова спросила я.

Гарет толкнул дверь, и колокольчик зазвенел. Я остановилась на пороге в ожидании ответа.

— Ты же слышала, что сказал Гарольд. Он просто предположил.

Гарет провел меня к столику и отодвинул стул, чтобы я на него села.

— Я видела, как он на тебя посмотрел при этом, — сказала я, пока Гарет отодвигал свой стул. — Как будто он извинялся перед тобой за то, что проболтался.

— Гарольд знает, что я смущаюсь, когда меня хвалят.

Гарет не решился посмотреть мне в глаза. Он крутил головой в поисках официантки, а потом стал изучать меню.

— Что ты желаешь? — спросил он, не поднимая головы.

Перегнувшись через стол, я взяла его за руку.

— Я желаю правду, Гарет. Какие у тебя планы?

Он взглянул на меня.

— Эсси…

Но продолжения не последовало.

— Ты меня пугаешь.

Гарет что-то достал из кармана брюк и положил на стол руку, зажатую в кулак. Его лицо покраснело, и он стиснул зубы.

— Что это?

Гарет разжал кулак, показав мне смятое белое перо [56] Знак обвинения в трусости в британской армии. .

— Убери его.

— Его привязали к двери черного хода у нас в Издательстве.

— У вас сотни работников. Оно может быть адресовано кому угодно.

— Знаю и не думаю, что оно предназначено мне, но поневоле задумаешься.

Подошла официантка, и Гарет сделал заказ.

— Ты слишком старый, — сказала я.

— Тридцать шесть — это не старый. Ради бога, это лучше, чем двадцать шесть или шестнадцать! Те мальчишки и пожить не успели.

Я едва дышала, пока официантка ставила на стол чайник с чашками. Как только она ушла, я сказала:

— Ты говоришь так, как будто хочешь на войну.

— На войну хотят только молодые и глупые, Эсси. Нет, я на войну не хочу.

— Но ты думаешь об этом.

— Об этом невозможно не думать.

— Лучше обо мне подумай.

В своем голосе я услышала детское отчаяние и мольбу. Я не просила его ни о чем подобном раньше и гасила любые проявления эмоций, которые могли привести к чему-то большему, чем к дружбе.

— Ох, Эсси. Я никогда не прекращаю думать о тебе.