Пип Уильямс - Потерянные слова

Новый словарь английского языка

Составлен по сравнительно-историческому принципу

Под редакцией Джеймса О. Г. Мюррея

Том I

Оксфорд, Кларендон-Пресс

1888

Первый том вышел сорок лет назад. Эсме в ту пору было шесть.

Мег подняла с пола листок со словом «взбивать» и прочитала цитату к нему. «Взбивайте, пока сахар не растворится и тесто не станет светлым». Перелистав словарный том, Мег нашла нужный глагол. Перекрестная ссылка вела от слова «взбивать» к слову «бить», у которого было пятьдесят девять значений на десять столбцов. Б о льшая часть из них упоминала насилие. Мег провела пальцем по столбцам, пока не нашла определение, соответствующее тому, что было написано на листочке. Словарь приводил четыре примера о взбивании яиц, но примера с листка не было.

Мег положила первый том на пол рядом с сундуком и, открыв коробку из-под обуви, просмотрела листочки.

LIE-CHILD

«Оставит незаконнорожденного ребенка — навредит и себе, и ему. Я приведу кормилицу».

Миссис Мид, акушерка, 1907

Почерк Эсме уже казался знакомым. Мег снова взяла первый том Словаря и открыла соответствующую страницу. Слова lie-child в нем не было. Тогда Мег поискала слово бастард .

Рожденный вне брака.

Незаконный, непризнанный, неразрешенный.

Ненастоящий, нечистокровный, поддельный, подложный, испорченный, нечистый, фальшивый.

Мег захлопнула том и поднялась с пола. Ее ноги дрожали. Девушка вдруг почувствовала себя уязвимой и незнакомой самой себе. Без сил опустившись в кресло, она начала всхлипывать. Слово бастард занимало пять столбцов, но ни один из примеров не раскрывал того, что оно значило для нее.

Мег скучала по матери, скучала по ее словам и движениям. Она бы, вне сомнений, помогла ей разобраться в хаосе, который сейчас царил у нее в комнате. Уткнувшись в обивку кресла, Мег вдохнула аромат материнских волос — знакомый запах мыла «Пирс», которым всегда пользовалась Сара. Мег тоже им мыла волосы. Это и значит быть хорошей дочерью? Пахнуть как мать. Мыть голову тем же мылом. Или это значит увлекаться одним и тем же, радоваться тому же и огорчаться от того же самого? В отличие от матери, Мег никогда не хотелось копаться в земле и сажать цветы. Ей хотелось, чтобы ее слушали, не снисходительно, а с вниманием, уважением и любопытством.

Что значил этот беспорядок на полу? Любопытство? Досаду и разочарование? Попытку понять и принять? Это тоже значит «быть дочерью»?

Когда Филип постучал в дверь, Мег уже не плакала. Ее боль перерождалась во что-то новое, но принесет ли оно облегчение, Мег не знала.

— Мег, дорогая. — Сама деликатность, как и накануне вечером, Филип вошел в комнату, словно орнитолог, боящийся спугнуть вьюрка.

Мег не отозвалась: что-то неприятное снова и снова мешало ей принять важное решение.

— Принести тебе завтрак? — спросил Филип.

— Пап, если можно, принеси мне лучше бумагу.

— Писчую?

— Да, документную. Голубоватую из маминого стола. — Мег пытливо вгляделась в отцовское лицо, но признаков возражения не обнаружила.

12 ноября 1928, Аделаида

Эти строки я пишу, борясь с сомнениями. Назвать Эсме матерью — значит оскорбить мамину память, но если не называть ее так… Опять-таки сомневаюсь, правильно ли это. Всю ночь я обдумывала смысл слов, большинство которых никогда не употребляла и даже не слышала. Я осознала, сколь важны они были в контексте употребления, и впервые усомнилась в авторитетности томов, занимающих целую полку стеллажа, напротив которого я сейчас сижу.

Слово «мать» должно быть в соответствующем томе, как же иначе. Хотя прежде у меня не было повода лезть за ним в Словарь. До сих пор я считала, что любой носитель языка, вне зависимости от образования, понимает его значение, понимает, как и в чей адрес его употреблять. Сейчас я сомневаюсь.

Хочется встать и снять с полки соответствующий том, но вдруг словарное определение не подойдет маме? Поэтому я мешкаю, и воспоминания о маме прогоняют все сомнения. Но сейчас я боюсь, что определение «матери» не подойдет и Эсме.

Мег свернула исписанный лист и положила в чемодан.

Чуть позднее Филип Брукс поставил поднос с завтраком на столик у кресла, в котором сидела его дочь. Чайник с чаем, два кусочка лимона на блюдце, четыре тоста, полная банка апельсиново-лаймового мармелада — еды хватило бы на двоих.

— Пап, выпей со мной чаю! — попросила Мег.

— Ты правда этого хочешь?

— Да.

Любимая мамина чашка ночевала в комнате Мег. Девушка протянула ее отцу — Филип налил чай сперва ей, потом себе, потом добавил лимон в обе чашки.

— Это что-нибудь меняет? — спросил он.

— Это меняет все, — ответила Мег.

Филип наклонил голову, чтобы глотнуть чай, руки у него дрожали. Посмотрев ему в лицо, Мег заметила, что каждый мускул напряжен: Филип отчаянно старался подавить, спрятать от нее эмоции.

— Почти все, — уточнила Мег.

Филип поднял голову.

— Это не меняет ни моих чувств к тебе, папа, ни моих чувств к маме. Ни моей памяти о ней. Кажется, сейчас я люблю ее еще сильнее. Сейчас я очень, очень по ней скучаю.

Они молча сидели в окружении вещей Эсме. Мерный стук мяча в парке через дорогу отмерял ход времени.

Мужчина за кафедрой откашливается, но толка мало: аудитория гудит как улей. Он перекладывает бумаги, смотрит на часы, потом поверх очков для чтения — на собравшихся академиков. И снова откашливается, на сей раз чуть громче, прямо в микрофон.

Шум затихает, опоздавшие рассаживаются на свои места. Мужчина за кафедрой начинает говорить чуть дрожащим голосом:

— Добро пожаловать на десятое ежегодное собрание Австралийского лексикографического общества! — Выступающий делает паузу, которая получается длинноватой. — Наа манни ! — произносит он немного увереннее и оглядывает зал. — Так каурна приветствуют группу людей, и я рад, что сегодня здесь целая группа.

По залу прокатывается ропот удивления.

— Для гостей нашего города и, возможно, кого-то из коренных его жителей поясню: каурна — это аборигены, считавшие Австралию своей задолго до постройки этого здания, задолго до того, как на этой земле впервые прозвучал английский. Мы на их земле, но не говорим на их языке. Слова на языке каурна я произношу недаром. В тридцатых и сороковых годах девятнадцатого века их употребляли Муллавиррабурка, Кадлитпинна и Итямайитпинна, старейшины каурна, более известные белым поселенцам как Король Джон, Капитан Джек и Король Родни. Они общались с двумя немцами, изучавшими туземные языки. Немцы записали услышанное, снабдив переводом, чтобы раскрыть сущность фраз другим. Они выполняли работу лингвистов и лексикографов, хотя не считали себя ими. Они были миссионерами, но, совершенно очевидно, любили лингвистику, старались записывать и разбирать устную речь, не только чтобы отразить современный узус языка, но и чтобы сохранить слова и понять их этимологию. Если бы не труд немецких миссионеров, мы ничего не узнали бы о языке каурна, о том, что имело для них значение и что имеет значение сейчас. Сегодня мало кто из каурна говорит на родном языке. Но слова записаны, их значения зафиксированы, следовательно, и каурна, и, осмелюсь предположить, белые вроде меня имеют возможность освоить язык. — Голос выступающего звенит от волнения, лоб блестит в ярком свете софитов. Он делает паузу, чтобы отдышаться. — Тысяча девятьсот восемьдесят девятый год очень важен для английского языка, хотя, боюсь, это известно лишь присутствующим сейчас в зале.