Павел Назаров - Беглец в просторах Средней Азии

Обитатели европейской колонии наперебой, как бы состязаясь друг с другом, всячески демонстрировали по отношению ко мне своё благорасположение, дабы помочь мне забыть все те трудности, которые мне пришлось преодолеть. Они буквально чествовали меня (как свадебного генерала), приглашая на чаепития, ужины и пикники, поднимая вокруг меня ажиотаж и суматоху. Но это была восхитительная свободная жизнь среди приличного окружения и образованных людей, и прежние ощущения угнетённости и довлеющей опасности постепенно сглаживались, деморализация духа от последних двух лет моего существования постепенно тонула в трясине «самой свободной страны мира».

Мне особенно приятно было видеть этот круг соотечественников, живущих здесь прежней русской жизнью, не затронутой бурями и потрясениями революции, ощутить их почти не тронутое временем ровное течение жизни. Здесь, в этом далеком уголке бескрайних пустынь Средней Азии, оазис русской жизни, чувств и мыслей все еще сохранялся. Но вряд ли мне следовало уповать на то, что большевики откажутся от попыток отравить сей край своим ядом. Кашгар был нужен им как страна изобилия, если сравнивать её с Россией, которую они разрушили. Кроме того, это было местом, куда могли стекаться «белые банды империализма», как они их называли, и угрожать коммунистическому отечеству.

В русской колонии меня познакомили с некой молодой женщиной, известной как мисс О. Ее прошлое было несколько туманным. По её собственным словам, она служила в знаменитом женском Батальоне смерти. Таковой изобретен был самым одиозным из главнокомандующих, адвокатом Керенским, как отчаянная попытка спасти военную мощь Российской Империи, для разорения которой он так много сделал в то время, когда русские действующие армии разложились не без помощи немецких агентов и при благословении своего дорогого Временного правительства. К своему удивлению, я распознал в ней женщину, знакомую мне ещё в Ташкенте: она была «подругой» иностранного инженера на службе во время войны в том же ведомстве, где я был директором. То был умный молодой человек, который прекрасно говорил по-русски, равно свободно владел языками английским, французским и немецким.

Когда я был арестован большевиками и брошен в тюрьму, а участники антисоветской организации вынуждены были искать убежища в горах, пришлось скрываться и некоему британскому офицеру, что послан был британским генеральным штабом в Туркестан. Между прочим, его замечательные приключения, через которые он благополучно прошел благодаря своей находчивости и смелости, составили одну из самых романтических страниц в истории борьбы с большевизмом в Туркестане. Пытливый же наш инженер, друг мисс О., сумел-таки добраться до комнат, где останавливался англичанин, и в полной мере прибрал к рукам всё, что тому пришлось оставить после себя, а затем сумел выбраться из страны и обрестись в своей родной Бельгии, тогда как подруга его пробилась в Кашгар. Здесь она была встречена с распростертыми объятиями русскими, которые предоставили ей отличную должность в консульстве – преподавателя русского языка для китайских чиновников. Однако вскоре её уличили в краже некоторых важных документов из консульского архива с целью передачи их китайским властям, а некоторые из находившихся здесь белых офицеров раскрыли тот факт, что она ещё и поддерживает связь с большевиками. Конечно, её сразу же уволили из консульства, после чего она очутилась на иждивении своих китайских учеников.

Конечно, я не давал повода понять, будто знаю, с кем имею дело, и мисс О. продолжала расспрашивать меня о моих друзьях, которые остались в Ташкенте, о том, что собираются делать «старые генералы», какие действия ещё могли бы предпринять белые, ну и так далее.

«Остерегайтесь мисс 0. – прошептал мне один русский друг, – у нас есть веские основания полагать, что она большевистская шпионка». – «Не волнуйтесь, – был мой ответ, – я умею отличить птицу по её полету».

В разговорах с упомянутой дамой я не скрывал своего отношения к советской власти, большевикам, коммунистам в целом и к их сообщнику А. Ф. Керенскому, большим поклонником которого, к моему удивлению, она оказалась. Я сказал ей, что знал этого ставленника, этого супер-статиста, когда тот был ещё школьником, со всей его похвальбою, истеричной болтливостью. И добавил, что мы, старые ташкентцы, должны были бы краснеть за наш любимый Туркестан в связи с тем, что край подарил такой неблагородный металл нашей бедной России. Если бы, впрочем, не то обстоятельство, что одновременно подарил ей и героя Белого движения, генерала Корнилова (184) . Я, не стесняясь в выражениях, позволял себе излить едва сдерживаемый гнев и презрение к большевикам, к их жалкому предвестнику и не без радости замечал искры ненависти, сверкавшие в глазах авантюристки.

Но мои страдания отнюдь ещё не закончились, и вскоре после прибытия со мной произошёл случай, едва не стоивший мне жизни.

Одним чудесным утром я с несколькими друзьями, включая полковника Этертона, отправился на пикник, организованный нашими друзьями из шведской миссии. Оседлав карачаевского лопера или триплера (иноходца), я ехал довольно быстро и несколько оторвался от остальных; эта порода лошадей, как я узнал впоследствии, печально известна слабостью передних ног (185) . Только мы выехали из города по узкой пыльной улочке, как вдруг моя лошадь клюнула носом и упала. Я попытался удержать ее, но безуспешно, тогда сделал усилие выброситься из седла, чтобы не быть раздавленным, как я уже неоднократно делал это в прошлом, но было слишком поздно. Через мгновение я упал, и моя левая нога оказалась придавленной крупом лошади. Все произошло в мгновение ока, и я лишь успел почувствовать, как вся её масса прокатилась по моей спине. Раздались вопли ужаса. Я привстал с величайшим трудом, чувствуя, будто спина разбита всмятку; было ужасно больно дышать, я едва мог шевелиться.

Шесть долгих недель я пролежал в постели под пристальным вниманием русского врача, окруженный добротой и сочувствием всей колонии. Меня заставляли лежать неподвижно, так как малейшая попытка пошевелить ногой или даже рукой вызывала невыносимую боль. Мышцы спины были раздавлены, но, по счастливой случайности, кости уцелели. То было время величайших физических и душевных страданий. Мое положение казалось абсолютно безнадежным; весь день и всю ночь я думал о своей семье и друзьях, и в будущем видел только жалкую перспективу жизни беспомощного калеки. Ради этого ли перенес я такой риск, лишения и труд, и подверг своих друзей опасности, чтобы достичь столь жалкого итога – влачить существование сломленного человека в чужой стране, в отдаленном уголке Средней Азии, без средств и даже без возможности работать?