Елена Попова - Этот сладкий голос сирены [калибрятина]

Конечно, Забелина была уже не та Забелина, которую Цыплакова так хорошо помнила. Кукольные черты лица вроде бы были прежние, но уже тонули в бушующих волнах щек и второго подбородка. Только глаза не изменились – голубые, наивные, доверчивые, как у глупого щенка. Пили чай на кухне вместе с матерью. Мать Забелиной – светлая, белесая, воздушная старушка в грязном, фланелевом, фиолетового цвета халате, выждав момент повернулась к Цыплаковой и доверительно сказала:

- Скоро Костю увижу, - и подмигнула.

- Какого Костю? – не поняла Цыплакова.

- Константина Рылеева, - объяснила Забелина и прыснула в пухлый кулачок, как девочка.

- Это еще зачем?

- Спроси что-нибудь полегче, - и Забелина опять прыснула в кулачок.

- Увижу! Увижу! – упрямо повторила старушка. Когда-то она защищала диссертацию о декабристах.

- Тогда уж и Сашу Пушкина, - заметила Цыплакова невозмутимо.

- Сашку, нет, не хочу. Почему он на Сенатскую площадь не приехал? Подумаешь, заяц! Зайца испугался! Да сам он заяц!

- Пушкин не заяц, Пушкин – солнце русской поэзии, - сказала Забелина, наверное, чтобы поддразнить мать.

- Заяц! Заяц! – возмущенно закричала непреклонная старушка и, чуть пошатываясь, удалилась. На пороге она обернулась и показала Цыплаковой язык.

Надежды на встречу с Костей Рылеевым и оскорбительные высказывания в адрес Саши Пушкина были не таким уж большим злом, но скоро началось кое-что посерьезнее – старушка-декабристка стала забывать выключать газ, разбрасывать вещи по всей квартире и целеустремленно бить стеклянную посуду. Потом у нее появилось обыкновение писать на стенах карандашом, ручкой, что еще ничего, хуже, если макая палец в банку с вареньем или в собственные фекалии, краткие лозунги, типа – «Долой!», «Вон!» или «Ха!».

Вот тут уж Забелиной пришлось туго, с прежней работы она ушла и устроилась недалеко от дома на пол ставки. Но она терпела и достойно несла свой крест. Когда же в городе появился Горовой, а вместе с ним и возможность каким-то чудесным образом увеличить капитал в несколько раз, а это значит – поправить материальное положение, взять матери сиделку, короче, вздохнуть и изменить жизнь к лучшему, Забелина поверила в это свято, как когда-то верила своим коварным возлюбленным. Она отдала мать в дом престарелых, клятвенно пообещав, что теперь-то все декабристы будут навещать ее там по-очереди, ну а Сашке Пушкину, чтобы доставить ей особое удовольствие, как-нибудь устроют темную в больничном саду. После этого она срочно продала квартиру, вложила деньги в банк Горового, а сама стала скитаться по друзьям и знакомым, обходя их по кругу, там – неделя, там – две, там – три… и так далее. Потом, когда первые от нее отдохнут, - опять к ним. По кругу… В ожидании своей новой, лучшей жизни Забелина не удержалась, наделала долгов, прикупила несколько дорогих вещичек. Матери, чтобы как-то смягчить свой собственный комплекс вины, халат – достойно принимать декабристов. Словом, одалживала и переодалживала то у одного, то у другого и вконец запуталась. Месяцев шесть это уже длилось… В начале-то, известную своей неудачливостью Забелину принимали хорошо, с сочувствием, но шло время, и ее кочевье стало всех раздражать.

В мае Забелина появилась у своей школьной подруги Нади Дубель. Последний раз она совсем недолго жила у нее в начале марта и думала, что после такого перерыва пару недель продержится. Отказать Забелиной Надя Дубель не могла, но как только она увидела ее вытянутое от скитаний, какое-то собачье лицо, в душе ее появилось не то чтобы раздражение, а прямо какое-то бешенство (Надя Дубель вообще не долюбливала неудачников, а ведь Забелина была неудачницей самого чистого разлива) и уже там оставалось. Надя Дубель была не злой, не жестокой и совсем не жадной, но она была мелочной, а у мелочных людей эти самые мелочи могут на два часа, а то и на три, затмить солнце и на сутки заполнить собой вселенную. А в оправдание себе всегда найти опору и поддержку в известном народном изречении – мелочей не бывает. Это была любимая поговорка Нади Дубель – мелочей не бывает. Вот в этот мир мелочей, как в ловушку, и загремела Забелина всеми своими костями.

Первые дни еще ничего, Надя Дубель, затаив бешенство, даже поговорила с ней по душам – вспоминали школу. Но потом все переменилось, словно в глазах у Нади Дубель появились увеличительные стекла, в которых копошились мелочи, достигая чудовищных размеров и оглушительно ревущие. Забелина, за эти месяцы привыкшая быть приживалкой, и так передвигалась по квартире чуть ли не ползком, не слышно и не видно, сливаясь с мебелью, со стенами, с ковром на полу (как-то четырнадцатилетний сын Надя Дубель по ней, как по ковру, и прошел), но несмотря на все самоотречение Забелиной, Надя Дубель находила все новые поводы для взрывов, срывов и самой строгой муштры. Она дрессировала Забелину, как иной дрессировщик дрессирует слабое, подавленное животное, выходя из себя и распускаясь, то есть, совсем не так, как, к примеру, вел бы себя с тиграми или львами. То она не туда положила мыло, то капнула воду на кухонную стойку, то не так заварила чай и плохо вымыла чашку, то забыла выключить свет в туалете – поводы всегда были ничтожны. В первый же день Забелина робко положила на стол некрупную купюру, но Надя Дубель деньги не взяла, впав прямо-таки в христианский, винственно-человеколюбивый пафос, но это не помешало ей потом ревниво следить за каждой ложкой сахара или растворимого кофе, которые Забелина клала себе в чашку, отслеживать уровень шампуня и стирального порошка, а так как в квартире стоял счетчик воды – не отходить от дверей ванной, когда Забелина принимала душ. Забелина была не очень-то аккуратна и очень рассеянна – поводов отчитать ее у Нади Дубель было предостаточно, так что в свободное от работы время она только этим и занималась, совершенно забросив свою собственную семью.

Бедная же Забелина начала чуть ли не заикаться, перестала спать и решила сократить время проживания у подруги юности, перебравшись к кому-нибудь дальше, по кругу. Но тут ее поджидало жесточайшее разочарование. Все, один за другим, как сговорившись, под разными предлогами и с разными отговорками отказывались ее принять… Забелина была просто в отчаянии. Денег у нее уже не было совершенно, одни долги. Она и мать давно не навещала, ведь каждый раз мать спрашивала, совсем как ребенок – что ты мне принесла? А если ничего не было, начинала плакать и обижаться.

Забелина бросилась к Горовому, но тот сказал, что о каких-либо процентах речь может идти только в следующем году. Он холодно, отчужденно и как-то бессовестно прямо смотрел в лицо Забелиной, прежде такое хорошенькое, а теперь напоминающее морду усталой, старой собаки, так смотрел, будто в этот момент так и думал – была, была хорошенькая, а теперь просто усталая, старая собака, которую никто не пожалеет. От унижения в висках у Забелиной запульсировала кровь… «Подонок! Вот подонок! – думала Забелина. – А ведь и ты за мной ухаживал. Ухаживал, подонок! Все вы за мной ухаживали! Просто я предпочла Сашу из Симферополя! Я так любила Сашу из Симферополя!»