Анатолий Салуцкий - Немой набат. Книга третья

Между тем Аркадий как бы затаился, внимательно приглядываясь к говорившим. Столь странная, непривычная для него ситуация отнюдь не смущала Подлевского. Он вовсе не чувствовал себя третьим лишним, ибо видел, что Борис Семенович весьма доволен новым знакомством. Сам он тоже осознал ценность Дмитрия для их общего дела — новый Соснин ничего общего не имел с вечно поддатым журналистом из Поворотихи. И Аркадий тоже понимал, что позднее обсудит с Хитруком эту встречу тет-а-тет.

Прощаясь, Борис Семенович пошутил:

— Дмитрий, мы с вами беседовали без масок, не только в прямом, но и в переносном смысле. Однако обстоятельства мешают нам крепко пожать друг другу руки. Аркадий Михайлович, как вы думаете, у нас будет возможность восполнить этот пробел?

— Не сомневаюсь, Борис Семенович.

— Кстати, Дмитрий, я хотел бы при случае представить вас председателю правления нашего банка. Возможно, извините за тавтологию, случай представится в скором времени. Если не возражаете, свяжусь с вами через Аркадия Михайловича.

Соснин благосклонно кивнул. Ответил без телячьих восторгов:

— Спасибо. Буду искренне рад.

Когда разместились в белом «порше», Подлевский, аж причмокивая от удовольствия, сказал:

— Ну и обласкал тебя Борис Семеныч! По первому разряду. А ты молодец, все о’кей. — Помолчал. — Хитрук о встрече с председателем сказал «кстати». И я тоже кое-что хочу добавить кстати. Надо нам с тобой, Дмитрий, где-нибудь посидеть вдвоем. Просветишь меня по части ваших журналистских обстоятельств.

С Суховеями Полина Пашнева сошлась быстро. В управлении она появилась, когда их уже командировали в Вильнюс, и лишь краем уха слышала эту фамилию. Но теперь, с подачи Валентина заполучив его бывшую должность в Красногорске и «официально» двинувшись, как шутила Глаша, тропою Винтропа, она могла свободно, не таясь, задружиться с этой семьей. Более того, из круга бывших знакомых ей пришлось исчезнуть — надолго ли? — и Суховеи стали для Полины единственными «легалами». А она для них вдвойне своей — и по линии Службы, и по работе на Боба.

На первых порах Пашневой нужны были советы Валентина — он ориентировал по людям, с которыми ей приходилось вести дела в Красногорске, — с кем можно впрямь, с кем нужно вкривь, с кем лучше вкось, а кого и за жабры треба взять. Но деловые связи скоро переросли в тесную дружбу. Предварительно созвонившись, Полина заезжала к ним часто — обязательно с подарками для Диночки, заранее сделав запас детских игрушек.

Однажды позвонила ближе к вечеру — просто так, с тоски, услышать дружеские голоса. Поболтала с Глашей, попросила позвать Валентина.

— А его нет. Включили в какую-то комиссию, и он на пару дней укатил в Кострому.

— Так ты одна?

— Ну как одна? С Диночкой, спать ее укладываю.

— Глашка, я к тебе на огонек сейчас приеду! — неожиданно для себя самой воскликнула Полина. — Не приеду, а примчусь. Вызываю такси.

И дала отбой.

Добралась она до Автозаводской нескоро: час пик. По пути несколько раз дозванивалась до нее Глаша, но Полина не отвечала на вызовы. Зато в квартире вместо «здравствуй» сразу нарвалась на тревожный вопрос:

— Что стряслось, Поля?

— Да ничего не стряслось. Душу бабью излить надо. Хотя... Нет, Глашка, все-таки стряслось.

Они устроились на кухне, и на повторный вопрос Полина выдохнула одно слово:

— Соснин...

— А-а! — сразу сообразила Глаша: как бабе бабу не понять! — Тогда погоди, в один момент стол накрою. Всухую такие разговоры не ведут.

Достала из навесного шкафчика бутылку «Столичной», выставила закуску и до краев налила две большие рюмки.

— Я Диночку уже не кормлю, можно и расслабиться. Давай, Поля, сперва шарахнем без тоста. Гуляй, бабы!

Полина знала: стопарь водки, если не сопротивляться, стремясь играть в трезвую, а охотно поддаться высвобождению затаенных чувств, — лучшее душевное лекарство. И была благодарна Глаше, что та все поняла. После рюмки ее, как и должно быть, отпустило, и она по-бабски пожаловалась:

— Глашка, влипла я по самое некуда.

— Понесла, что ль?

— Хуже, хуже, Глаша. Гораздо хуже. Тут чисткой не отделаешься. Втюрилась, как девчонка несмышленая. Не шашни.

— Да-а, видать, далеко дело зашло. На авось здесь нельзя, — задумчиво и тревожно протянула Глаша. — Выпить-то мы выпили, а разговор у нас с тобой получается трезвый. Он про Винтропа в курсе?

— Темню. Уж не под силу. Строю из себя художественную даму. Скрываю, где работаю. Чего доброго, узнает, что я на бывшей должности Валентина, сразу все и поймет. Парень-то не глупый.

— Давай-ка, Полинушка, займемся нашим профессиональным занятием — анализом. Как ты полагаешь, сколько еще тебе удастся от правды уходить?

— Не знаю, Глаша, не знаю. Тут ни рассудочность, ни наивная рассудительность не в подмогу.

— Я почему спрашиваю? Время, оно, знаешь, все по своим местам расставляет, все узлы развязывает. Может, заморозить отношения на позиции «как есть» и ждать?

— Чего ждать-то, Глашка? Я про него все знаю, он про меня ничего не знает. Страшно сказать, сплю с идейным ворогом, он же прозападный симпатизант. Лежать рядом, а думать врозь! Все вывернуто наизнанку. Пространство согласия как небо в овчинку, только чувства, ни о чем другом заикнуться не могу. Эх, елки-моталки! Неужто не понимаешь, какие в душе муки адовы оттого, что обязана с ним лукавить?

Помолчали. Глаша налила еще почти по полной.

— Давай выпьем просто за жизнь. Сложная у нас, Поля, жизнь, сами себе не принадлежим.

— Тебе-то что жаловаться! Вы с Валентином люди счастливые, дочь на пределе успела родить. А я? Несколько лет еще в запасе есть, да я ведь еще незамужняя. В башке только и стучит: кому сердце отдать? Любви хочется, Глашка! А тут звездочка засветила. И кто? Это какой же надо быть невезучей, чтобы именно — Соснин. Жизнь из колеи выбил... Ты-то даже фамилию не меняла, а меня под церковные книги в Вязьме легендировали. Вот и стала Пашневой. Хорошо, имя сохранилось — это уж наши умельцы постарались, подправили пару буковок в книжных записях.

— А я-то имя сменила.

— Да брось ты! У тебя прозвище вроде псевдонима, по документам осталась Гульнарой. А я... — Полину прорвало: — Глашка, ну как я могу ему объяснить, что я не Пашнева, а Дубовская? Что не деревенская, а московского пошиба, да из профессорской семьи? У мамы звание... Что театром давно увлекаюсь. Мы с Димой как-то общались с моим старым-старым театральным знакомым — так этот человек фамилии-то моей «девичьей» не знает. Полина и Полина. На душе ад кромешный. Влипла я, Глашка, влипла! Не знаю, как быть, как жить. Выхода не вижу. Разливы чувств весенние, а впереди что?

— А если все-таки...

Полина поняла и прервала сразу: