Анатолий Салуцкий - Немой набат. Книга третья

Вера, предпочитавшая в полузабвении отлеживаться дома, выбралась на Полянку почти через неделю. Они выпили с мамой за упокой Виктора, и Катерина без слез, даже со странным спокойствием произнесла загадочную фразу:

— Я знала, что так будет.

— Что ты знала?

— В нашем роду свои скорби — все мужья уходят не своей смертью. Мамин муж, мой отец, погиб при корабельном взрыве. Мой муж, твой отец, спасая нас с тобой, из этого окна кинулся. Твой муж разбился в автокатастрофе. Такова наша семейная бабская участь. Я знала, ждала и... готовилась. Хорошо, что у тебя сын, может, прервется это проклятие? Не знаю, за что оно нам выпало. Может, за мамой или отцом какой грех числился? Времена были темные, в том сумраке родословная наша потерялась.

После второй рюмки они все же всплакнули, и мама, закаленная давней бедой, посоветовала:

— Ты в Поворотихе держись. Не раскисай, но и оттай немного. Сейчас-то ты окоченевшая, заледенелая. Я тебя понимаю, ты сейчас не в себе, а люди-то свое подумают. Девять дней, знаешь, это не поминки, когда горе водкой-пляской, пьяным весельем заливают. Девять дней — прощание, а оно должно быть достойным.

В Поворотиху Вера ехала Тульской электричкой до станции Тарусская, а оттуда автобусом. В траурном черном платке, она успокаивала себя тем, что санитарная маска до глаз скрывает лицо, позволяя не обнародовать горе и не привлекать сострадательных взглядов.

Впрочем, здесь никому ни до кого. Люди, изнемогавшие под грузом забот, углубились в себя, на лицах раздражение, недоумение, неприязнь, злоба, растерянность — среди случайных попутчиков незачем прикрываться беззаботностью. Мужчины с потухшими глазами, недолюбленные бабы, уставшая престарелость. Чуткость к чужой боли в дорожной лихорадке ушла на задворки.

За окном мелькали позолоченные осенью перелески, пустые поля с катушками сена. Времени на раздумья было с избытком. В расписании значились почти все остановки, люди входили, выходили, шастали туда-сюда, и вагонная суета постепенно отодвигала на периферию сознания размышления о вечном и общем, которые все эти дни терзали Веру. Сквозь обычную повседневную рюкзачно-поклажную сутолоку дальней электрички начинали пробиваться мысли о личном будущем.

Возвращаться в институт ей не хотелось: пальцем не покажут, но за спиной будут судачить о ее несчастье и жизненной прибитости. Там ведь и завистницы были; ее позднему, но очень удачному замужеству не все радовались. Теперь душу отведут, непомерными, неискренними жалостями в порошок изотрут. Нет, туда ни ногой!

Где же искать работу, когда подрастет Ярик?

Впрочем, это был не самый сложный вопрос. Веру не покидала уверенность, что в трудный час, коли он наступит, ее возьмет к себе Синягин — скажем, на должность референта. Образование позволяет, а с деловой документацией, этой тарабарской грамотой, она разобраться сумеет. В общем, на трудовом фронте все со временем уладится. Гораздо сложнее было с улаживанием душевных разладов, которым ни конца ни края. Веру страшила ее ненужность, возникшая после гибели Витюши. Ненужность — хуже рабства. С ним, в светлых надеждах на будущее она была словно у Христа за пазушкой, а на людях, как случилось на торжестве у Ивана Максимовича, стала бриллиантом чистой воды в оправе. Но Витюши не стало, и она теперь ноль без палочки. Далекая от наивности, Вера понимала: кому нужны умные речи одинокой женщины, вдобавок еще достаточно молодой? Где, в какой среде, в каком обществе может она попытаться воздействовать на обстоятельства жизни своей искренней верой в завтрашний день России? Да и сможет ли думать-говорить как раньше, когда все, что волновало ее, она как бы обкатывала в легких перепалках с Виктором, чьи согласия или несогласия будили мысль?

Кому она сейчас нужна? — шелестела Вера губами под маской. Зачем? Все прахом. Дело зашло слишком далеко, другая жизнь, духовное сиротство стучится в ее двери, и рад не рад, а встречай. Туман неопределенности застилал жизненную перспективу. Страшное чувство ненужности — навсегда! — бередило душу, ранило, жалило, удручало в тысячу раз сильнее, чем неустроенность матери-одиночки, перерастало в позорное, гиблое ощущение своей ничтожности. Трещина разлома жизни превращалась в пропасть.

Углубившись в себя, за несколько часов монотонной поездной и автобусной тряски Вера перебрала в уме все возможные варианты самостоятельной духовной жизни и, не узрев надежды, изверилась, опустила руки, погрузилась в темные глубины сознания. Морально она была готова к тому, что отныне ей предстоит — да! — всего лишь коптить небо. По милосердию кинуть якорь референта сбоку припёку в каком-нибудь коммерческом офисе, где началит знакомый Синягина, и дело с концом. Не жизнь, а мишура. Служить на совесть, не картавить, в подлостях не участвовать и до гроба тосковать воспоминаниями о радостях короткого и, видимо, непростительно яркого счастья с Витюшей. А что до исторических судеб... Да ей теперь и горя мало, хоть трава не расти. Известно, ключи без стока болотят землю, потихоньку трясина засасывает. Жизнь как жизнь: переходы, переулки, тупики.

Прекрасное прошлое обнулилось.

Душа уже не воскреснет.

И в то же время Вера ощущала, что еще не прибрана для душевного погребения. У женщин это важнее, чем у мужчин: женщина, предчувствуя скорую встречу с Богом, старается прибраться, загодя готовит похоронный наряд, это само собой получается, когда приходят сроки.

Но душой Вера оставалась неприбранной.

Дед собрал всех, кто знал Донцова.

По возрасту они были много старше Веры, и горький опыт жизни не впервые усаживал их за стол девяти дней. Обряд соблюдали строго, каждый и по-своему сказал свое слово о Викторе Власыче. Веру даже удивило, сколь по-разному эти люди воспринимали ее Витюшу, — с безусловной симпатией, но порой под очень неожиданным ракурсом. Конечно, об ушедших всегда говорят хорошие речи, однако искренность их угадывается не по напыщенному пустословию, не по звучанию избитых фраз или подбору пригодных к случаю слов, а по личным, не дежурным оценкам.

О Донцове говорили искренне, посмертные воздаяния были сердечными. В Поворотихе он оставил о себе добрую память.

Но, случайно заметила Вера, ни при одном тосте, — а их было немало, — никто, даже Цветков, не допивал рюмку до дна. По строгому, чинному поведению гостей чувствовалось, что этих людей собрала здесь не охотка выпить и закусить по случаю, а желание в память усопшего побалакать о том, что вообще творится на белом свете и в какой мере текущая жизнь совпадает с надеждами Донцова, безвременно ушедшего на российском перепутье, а в чем противоречит. Именно Донцов привнес в Поворотиху новые темы для разговоров и оценок, а потому к прощанию с ним гости словно готовились. И когда были соблюдены обрядовые обязательности, когда Антонина сменила тарелки, после закусок поставив на стол плотную еду, извечный виночерпий Цветков, захмелевший лишь чуть-чуть, вдруг ни с того ни с сего произнес в пространство: