Анатолий Салуцкий - Немой набат. Книга третья

— Я слыхала, у них у всех за границей дома, а то и поместья. Но в Евангелии от Матфея пророчески сказано: «Где сокровища ваши, там и сердце ваше». Эти смердяковы, вся эта публика приказная, они Россию не любят, — вставила Галина Дмитриевна, видимо, чтобы предъявить свои литературные познания. «Хочут образованность показать!» — невольно шевельнулось в голове Веры.

Но Гостев понял, что Крестовская плавает в теме, и, опрятный в словах, деликатно поправил, сказав как бы по иному поводу:

— Писатели наши великие всегда с большой точностью свои взгляды излагали. Как перед Богом! Спроста ли у Достоевского ненавистник России убогий Смердяков зачат от безумной нищенки, а Безухов у Толстого Божьей милостью незаконнорожденный сын вельможи? В большой русской литературе, как в жизни, ничего случайного не случается.

Помолчали. Потом Иван Михайлович, видимо увлеченный неожиданным для таких застолий литературным разговором, воспоминательно продолжил:

— Я человек книжный, таким мать родила, таким и судьба выковала. Почему после пединститута в Поворотиху вернулся? В деревне читать сподручнее, жизнь спокойнее. Помню, в перестройку истеризм историзма настал, прошлое марать стали. А у нас в школе все чин чином. Но я, понятно, не думал, что в новой России с книгой обойдутся так жестоко.

— Да, дороговаты теперь книжки, — подтвердил Дед. — Да и читать-то, смотрю, ни у кого охоты нет.

Гостев задумчиво перебирал пальцами левой руки по столу. Его буйноволосую седую голову заполнили воспоминания. Он родился перед самой войной и детство провел рядом с отцом, вернувшимся с фронта инвалидом — рука скрюченная не сгибалась, в ней не хватало куска кости. Отец был колхозным бригадиром и всегда брал сына на осеннюю сельхозярмарку в Алексин. В Алексине был уникальный сосновый бор, где стояли дачи актеров Малого театра, Пашенная там летом жила. А с другого конца города, на удалении от Оки, на останках старого стадиончика шумело людное торжище. Колхозы и совхозы торговали прямо с грузовичков. В кузовах истерично бились, в свин-голос визжали поросята, меченные по спинам синими цифрами, удостоверявшими их вес. Испуганно бяшили овцы, и жались в кучу бараны, предчувствуя, что их берут колоть. В больших клетках квохтали куры и — запомнил Ваня — поднимали жуткий содом всякий раз, когда по выбору покупателя ловкий торговый парень виртуозно крючком цеплял пеструшку за голенастые ноги и выволакивал из клетки. Ведрами лился в мешки фуражный ячмень, на вес брали комбикорм. На рынок в избытке выбрасывали свежайшую убоину, и продавцам приходилось скидывать цену. Но гвоздем ярмарки были, конечно, полуторки с соломистым, сухим «мужицким» навозом — в сторонке, чтоб ни духу, ни паху. Навоз шел нарасхват, его сразу развозили по адресам.

А еще, врезалось в подростковое сознание, змеями вились очереди за шашлыками и ситро. Раздвигая тело толпы, осторожно вели свои выводки бабы-ребятницы. «Милости прошу к нашему грошу со своим пятаком!» — зычно кричал кто-то с луженой глоткой. А рядом звонко голосила с грузовичка баба: «Поросеночка берите! Ландрасики мясные!» Отец остановился поторговаться, но его перебил какой-то мужичонка, просивший подсвинка, рученца, да подешевле. Баба отмахивалась: «Отстань, видишь, нос утереть некогда. Сэкономить хочешь на выпивку». Мужик вдруг умолк, потом громко, серьезно сказал: «Во-первых, я вино в рот не беру. А во-вторых, с утра уже стаканчик пропустил, раздобыл окаянную». «Где?» — мигом откликнулась баба, но по дружному хохоту народа поняла, что ее околпачили. И сама рассмеялась: «Я об одном только и думаю: как бы моему мужичку подарочек с ярмарки привезти, вечерком покуражиться».

Те картинки живой жизни навсегда остались в памяти Ивана Михайловича. Но особо зацепило то, что он видел на самом краю торжища. Там впритык стояли два складных стола на «козлах», а на них навалом лежали читаные журналы и книги. По сей день помнятся иные названия: «Далеко от Москвы», «Даурия», «Два капитана»... Книги можно было перебирать, выискивая интересные, — глазам запрету нет, — стоили они копейки, и покупали их немало — в «лапотной» России считалось престижным привезти детям с ярмарки не только гостинец, но и книжку.

Так ярко, так отчетливо всплыла в сознании Ивана Михайловича та картина, что он вдруг обозлился на сегодняшний день и решил не таить своих переживаний. Сказал Деду:

— Андрей Викторович, вы, возможно, не знаете, каким обращением великий тульский гражданин Лев Николаевич Толстой начинал письма царю?

— Вчера знал, но, как на грех, с утра позабыл, — улыбнулся Дед.

— Так вот, он писал царю: «Любезный брат...» Да-а. А надысь я смотрел телепередачу, как правнук, а может, праправнук Льва Николаевича Толстого — наверняка не знаю, — ну тот, который у Путина служит, докладывал президенту по культурным вопросам. В струнку тянется. Обо всем в подробностях — от театра до цирка, но про книги, я насчитал, два кратких тезиса: книготорговля хиреет, издательствам худо. А слово «литература» даже не прозвучало. Праправнук Толстого...

За столом стало совсем тихо, посуда не звякнула. Никто пока не понимал, к чему гнет Иван Михайлович, но все знали: просто так он слова не скажет. Ждали.

Между тем Гостев, тоскливо вспоминавший, как на сельской ярмарке ласкал руками потрепанные книги, как мужики грубыми пальцами зазнай, без выбора, но осторожно, почтительно брали их для подарка, решил идти до конца:

— Думаю, все же это какие-то аппаратные игры. Не может быть такого, чтобы праправнук Льва Николаевича Толстого, сидящий рядом с президентом, не сделал много доброго для русской литературы. Сделает! Но другое беспокоит. Путин похвалялся, что ни одной книги про себя не прочел... Ну, не все же книги про него хвалебные, на которые времени жаль. А критика книжная очень даже полезна. Это не газетное тявканье. Во-вторых, читает ли Путин какие-либо книги вообще, один Бог знает, а нам неведомо. Спорт у него всегда на языке, а про литературу я от него слова не слышал. Он ее в министерство цифры замуровал, книжульки! Язык у нее вырвал, заменив духовное общение фанфарными книжными выставками. — Усмехнулся. — Литературный маскарад. Культурную дистанцию держит. Не понимает, что войдет в историю тюремщиком русской литературы. Ни единого живого слова о ней не сказал, а! В президентской библиотеке уже лет десять никого не принимал. В нее и не заглядывает, наверное. Новые книги необрезанными стоят, вернее, теперь-то все в пленке. Чувствуется, ни по службе, ни для отдыха библиотека ему не нужна. Так, для порядка держат... Вот, Андрей Викторович, и ответ, отчего у людей охота читать пропадает.

Цветков, уловивший лишь часть из сказанного, рубанул: