Йоханнес Зиммель - Горькую чашу – до дна!

24 ноября Шерли вернула мне золотой крестик.

– Для чего он тебе понадобился?

– Это мой секрет. Пожалуйста, не спрашивай. И пусть крестик продолжает приносить тебе счастье.

– Я все делаю ради тебя. А ты меня обманываешь. И лжешь мне… – Я оборвал сам себя, ибо именно этого ни при каких обстоятельствах не хотел говорить. И вот все же вырвалось.

Нервы. Это все нервы. С каждым днем мне становилось все хуже.

– Шерли, я… я… я не то хотел сказать. Но ты же должна меня понять. Ведь этого же никогда не было между нами. И не должно быть!

– Чего?

– Мы ссоримся… не доверяем… удаляемся друг от друга! Мы… Ведь у нас с тобой больше никого нет! Мы любим друг друга! И все у нас так, как раньше!

– Нет, – сразу посерьезнела она.

– Что значит «нет»? – Разговор происходил в моей уборной, во время обеденного перерыва. – Ты меня больше не любишь?

– Не то, Питер, не то! Я тебя люблю по-прежнему. Но не все у нас так, как раньше.

– Что это значит?

– Не могу сказать.

И тут я опять потерял власть над собой и заорал:

– Потому что ты меня обманываешь! Ты мне лжешь!

– Я говорю правду!

– Поклянись! Своим Богом!

– Клянусь Богом, я люблю тебя так же, как раньше.

Старина Гарри просунул голову в дверь, и я заорал, чтобы он убирался, потом вышел к нему и попросил прощения, тут же вернулся к Шерли, которая стояла у окна, засунув руки в карманы черного халата. Какая она бледная и тоненькая!

– Если ты меня любишь, как прежде, ты должна мне сказать, с кем ты все время встречаешься!

– А я и скажу.

– Когда?

– Когда ребенка удалят. Тогда я тебе все-все скажу. После этого она заплакала и выбежала из уборной, я побежал за ней, но она исчезла. Я искал ее повсюду. Под конец нашел в пустом павильоне, она сидела на какой-то перекладине. Слезы рекой лились у нее из глаз.

Я гладил ее по волосам, а она повторяла одно и то же:

– Верь мне. Я тебя люблю. И не обманываю. Но не могу сказать, куда я хожу. Это имеет отношение к нам обоим. Когда вернешься из Эссена, я тебе все объясню. – Она просительно смотрела на меня опухшими от слез глазами, и все ее тело содрогалось от рыданий; рыдания ее, как и наши с ней голоса, гулко отдавались в огромном пустом павильоне. – Прошу тебя, Питер, верь мне. Если ты меня любишь, ты должен сейчас поверить тому, что я говорю.

В эту минуту мне вспомнилась прогулка по Эльбе, глухонемой Миша, вечер в доме Наташи, песня «Темно-вишневая шаль», и я подумал, что с моей стороны просто неслыханная наглость, просто чистой воды эгоцентризм вообще наседать на Шерли, устраивать за ней слежку и изображать из себя снедаемого ревностью возлюбленного без страха и упрека.

Поэтому я ответил:

– Я верю тебе. – Что опять-таки было ложью. И я подумал: может, скажи я, что я ее люблю, это тоже было бы уже ложью?

Потом я ушел, оставив ее одну в жутковатом, темном и холодном павильоне, так как она сказала, что ей надо несколько минут побыть одной, чтобы успокоиться и привести в порядок лицо.

На улице валил снег, впервые в том году. Я шел сквозь метель, а внутри у меня все словно оцепенело. Шауберг вкатил мне мышьяк, чтобы как-то подбодрить. Может, это из-за мышьяка.

А может, уже и мозг мой разъеден инъекциями, как и тело, покрывающееся сыпью? Может, все, что со мной случилось, произошло с человеком, уже утратившим разум, а потому как бы и не имело места или же произошло совсем не так, как мне виделось, и родилось лишь в больном мозгу?

К примеру, что Шерли мне изменяла, что она постоянно встречалась с одним и тем же мужчиной; может, и слежка, которую я устроил, и даже только что произошедший у нас с ней разговор всего лишь плод моего воспаленного воображения?

Может, я вообще давно умер и просто не заметил собственной смерти, а может, я еще жив, но лежу в больнице, и сумбурные и страшные события, которые я принимаю за подлинные, происходящие в реальной жизни, на самом деле тоже лишь игра больной фантазии? Может…

Ииииии!

Я отскочил в сторону.

Рядом со мной на мокром снегу резко затормозила, взвизгнув шинами, маленькая красная спортивная машина «ягуар». 3а рулем сидел молодой красавчик Хенесси.

– Подбросить вас к павильону? – Он улыбался во весь рот, показывая два ряда белоснежных зубов.

– Не надо, спасибо, я люблю ходить пешком.

– О'кей!

Он нажал на газ, и маленькая красная машина сорвалась с места, а я машинально прочел номер.

НН-НС 111.

Такой номер легко запомнить.

В уборной я достал из тайничка черную сумку и отхлебнул прямо из бутылки довольно много, а потом еще и еще, так как боялся, что в голове опять зароятся мысли, от которых я только что едва избавился.

– Мистер Джордан, мы вас ждем, – сказал голос из динамика.

Так что я поскорее прополоскал рот «вадемекумом», пошел в павильон 3, явился на съемочную площадку и стал играть очередной эпизод моей роли – но тут все мысли вернулись, все, несмотря на виски.

Я играл очередной эпизод моей роли?

Где? Может, во сне? А может, лишь в собственном неуемном воображении, а то и вовсе после смерти, а не в реальной жизни? А что такое реальность? И что нереальность? Что такое смерть? И что – жизнь? Есть ли между ними очень уж большие различия?

Каждый ли замечает переход от жизни к смерти? Или только некоторые? Много их? Или мало? Может быть, все, кто сейчас находится в павильоне, на самом деле мертвы. А может, мышьяк вовсе не пошел мне на пользу. Может, все дело в том, что идет снег. Голова раскалывалась.

На следующее утро мне нужно было являться на съемки только в 11 часов, поэтому я еще был в гостиной, когда рассыльный принес почту. И Джоан поспешно схватила ее. Для нее было два письма. Одно она тут же вскрыла.

– Это из банка. Экспресс-почтой. Сто пятьдесят тысяч они уже сняли со счета. Правда, мило с их стороны, что они так быстро поставили нас в известность?

– Да, – кратко отреагировал я.

– Собственно, они должны были бы адресоваться к тебе. Но бухгалтерия, очевидно, еще не знает, что ты – новый владелец счета.

– А второе письмо?

– Ах, всего лишь приглашение на выставку мод, – небрежно бросила Джоан, кладя выписку из счета на стол, и ушла со вторым письмом в свою спальню.

Это было не приглашение на выставку мод.

Я успел прочитать штамп на голубом конверте. Письмо было официальное, и штамп гласил: City of Los Angeles. Police Headquarters. Criminal Investigation Department. [28]

Итак, я сидел и ждал.

Сидел за столом, за которым мы с ней завтракали, и ждал: должна же Джоан когда-нибудь выйти из спальни, и если она не заговорит, заговорю я. Она придумала и впрямь весьма изощренный способ мести, но и я что-то мог сделать – хотя бы для того, чтобы эти муки не длились вечно. В общем, если она выйдет из спальни и ничего не скажет, я заговорю. «Это письмо – из американской полиции. Что в нем написано? Я желаю знать. Покажи мне письмо!» Я сумею ее спровоцировать. Я заставлю ее заговорить. И она потеряет самообладание, этого я сумею добиться. Тогда я наконец узнаю, что ей известно. В общем, я сидел и ждал.