Лев Сокольников - Polska

— Мальчику требуется срочная психологическая реабилитация! — чудаку, который вздумал бы заявить такое, самому и без задержек устроили бы "реабилитацию".

Глава 32.

Прощай, Полония!

Устроив нас под "крышу" отец исчез. Он всегда так делал: сначала находил крышу своему "выводку", а потом исчезал.

Я пропустил момент его ухода из дома, и почему такое произошло — не знаю. Возможно, что по привычке пропускать не нужные мне события. Отец всегда уходил и приходил неожиданно. Только в оккупацию у меня иногда щемило сердце, когда он уходил на работу, но что такое стеснение в груди называлось "щемлением" — этого, разумеется, я не знал.

Уход отца на фронт сегодня я могу объяснить мистикой: если человек прощается, уходя на войну — это верный признак того, что он не вернётся с войны, останется в ней навсегда. Может, поэтому и не было кинематографических сцен расставания главы семейства с "чадами и домочадцами"? Отца нужно было отправить на фронт "для выяснения отношений с недавними своими работодателями". Как поведёт себя бывший немецкий прислужник, а ныне младший телефонист связи гаубичного полка N…попавший в настоящую военную обстановку?

Складывалась забавная ситуация на границе с анекдотом: наши "вызволители из неволи" могли прямым ходом, не выгружая нас из теплушек на "станции назначения", отправить дальше, в ещё не исследованные места громадного отечества нашего. Таковых мест у нас и до сего времени хватает, но почему этого не случилось тогда — тайна. Подозрения, что у меня имеются по данному поводу, смешны: "властям предержащим" хотелось знать, когда и чем у этих отщепенцев закончится "полоса везения"? Не может быть эта полоса бесконечной, она у куда почитаемых людей заканчивалась, а у эти длится!

Когда прекратится вмешательство потусторонних сил, и они закончат своё позорное существование? Проводился "чистый" эксперимент.

В последующей советской жизни изредка появлялась неисполнимая фантазия побывать в Полонии и заглянуть в самые милые сердцу уголки прекрасного города Люблина. Была мечта посетить "наш" лагерь, но эту мечту убивала появлявшаяся следом мысль: "ты что!? Кто до сего дня стал бы беречь те бараки? Ваш лагерь был всё же не в Дахау!" — и желание побывать в Полонии умирало. "Да, но хотя бы порадовать душу городом! Помнишь, как ты рвался к нему? Как он тебя манил? Как ты его любил на расстоянии? И первым твоим местом радости будет старое здание католического госпиталя? Там тебя вернули к жизни? Там! После госпиталя зайду в костёл. Отлучат меня от православия за посещение костёла и "предательство истинной веры"? Возможно, но устрашение меня не пугает. Я был крещён по православному обряду, но тайно, на дому, и первое моё посещение обители Бога произошло в Полонии, Polska. Как теперь жить, что делать? Скоро умирать, а я так и не определился в обрядах. Как вести себя? Осенять себя в православной церкви католическим крестом, или православным в костёле? Кто из служителей веры первым сделает замечание за таковые мои вольности?

Мечты посетить Полонию так и остались мечтами, но меня такое не огорчает. И вот почему: полностью избавиться от той информации, кою я получил о прошлом невозможно… Если разумеется, её не "стереть каким-либо способом. Естественным, с названиями "маразм", "склероз" и "старческое слабоумие". Годится и "нарушение"… чего?

После того, как записал, пусть и примитивно, своё заграничное прошлое, почему-то исчез страх перед заболеванием "мыслительного" аппарата. Хотя бы что-то написав, тем самым я застраховал себя от "несчастных случаев" с названием "инсульт" или склероз. Могут эти "граждане" навестить нас после семидесяти лет? Очень даже!

б) сегодня, вместо возможного, но страшно дорогого путешествия в заграницу на всех видах транспорта, в ночной тиши лежу с закрытыми глазами и без малейших затрат прогуливаюсь по прошлому. Это так прекрасно! Мои прогулки ничего не стоят, их можно совершать каждый день, и не в одно место, а разные! Сколько у меня таких мест? Много! В приятных местах я задерживаюсь дольше, а в плохие места не захожу. Если и случается войти, то о них помалкиваю.

Удивительное явлениие: память наша беспощаднее нас самих и бьёт нас иногда и хорошими воспоминаниями. Приятными. Как такое может быть? Просто: память о Язе хорошая? Очень! А что мне с той памяти? Одни расстройства!

Попытки настроиться только на приятные "картинки из прошлого" ничего не дают, всегда бывает при таковых занятиях вечная и неизменная наша "ложка дёгтя в бочке мёда". Явился, например, в мыслях на званый обед к пану инженеру, где меня свалил тиф, и могу мысленно наслаждаться польской кухней до бесконечности! В том случае, если осталась память о том званом обеде. А если — "нет"? Тиф, проклятый тиф! Если бы я помнил всё то, чем тогда меня угощали! Случись сегодня такое приглашение к пану инженеру, так я бы непременно выпил подогретого, как это делают поляки, вина. Сегодня только осталось наслаждаться в зрительных представлениях польской черешней, что принёс отец в госпиталь после того, как я "оклемался". До появления слюны могу представить польскую вишню, там их "склянками" зовут. Мирные и приятные мысли, очень далёкие от воспоминаний о хождении в штыковую атаку. Это и не миномётный обстрел. Эх, если бы ещё к этому поговорить с пани Ядвигой! Я бы ей сказал много красивых слов о любви, море красивых слов о любви, все слова, которые люди сказали о любви за всё время существования человечества! И даже больше тех! Память, память, крепкая и ненужная моя память! Зачем ты мне дана!?

"…умирает старый мастер деревянных дел:

— Всем сучкам и всё прощаю, а тебе, еловый сучок, прощенья нет!" — это я о тифе, что так подло, не спрашивая, свалил на званом обеде у пана инженера. Может и так, но если бы не свалил тиф, то я бы никогда не побывал в католическом госпитале, и никогда бы не знал воистину, чем занимаются удивительно одетые польские женщины в том госпитале! И не увидел бы паненку Ядвигу! Если делать выбор между званым обедом у пана инженера и встречей с Язей — выбираю Язю!

Нет прощения моему глупому поведению с пани Язей в госпитале: так и не сказать ни одного слова любви! Мог бы сказать русское "люблю" вместо польского "кохаю" — она бы поняла, она ведь девочка! В ней не было столько "дубовости", как у меня и до сего дня…

А знал тогда слова любви? Что тогда было? Любил девочку Ядвигу и не знал слов, коими мог об этом заявить? Знал слова, но не любил паненку Язю? Или потому не говорил, что любви не было? Или были желания иного сорта: замереть, провалиться в мир постели и ждать, когда из тела уйдёт эта отвратная тифозная слабость! Настолько подлая и мерзкая, что не позволяла прямо сидеть на горшке!?