Алексей Слаповский - Заколдованный участок

Недаром братья Шаровы решили помочь геодезистам. Правда, не без умысла.

Вот и сейчас, встретив в окрестностях Михалыча и Гену, Андрей Ильич сочувственно поинтересовался:

– Идет работа?

– Идет, – ответил Михалыч.

– Закончите скоро?

– По графику.

– То есть как закончите, так начнут мост строить?

– А чего тянуть? Только нас и ждут, – с гордостью за свою ответственность сказал Михалыч.

– Я когда-то тоже хотел геологом стать, – поделился Андрей Ильич.

– Мы не геологи, мы геодезисты, – поправил Гена. Андрей Ильич указал на прибор, прикрепленный к штативу-треноге:

– Это вот теодолит называется, правильно?

– Правильно.

– А это? – Андрей Ильич указал на прибор, лежавший в ящичке рядом со штативом, похожий на большие наручные часы с циферблатом.

– Курвиметр.

– Ладно шутки шутить. Нет, в самом деле?

Михалыч сам не любил шуток по поводу серьезных вещей, касающихся его профессии:

– Говорю тебе: курвиметр.

Андрей Ильич рассмеялся:

– Это что же, этих мерить... Которые курвы, что ли? Или степень курвизны человека, так, что ли?

– Не курвизны, а кривизны, и не человека, а поверхности, – объяснил Гена, поддерживая серьезность старшего товарища.

– Надо же...

И Андрей Ильич ушел, усмехаясь и думая, что жаль, в самом деле нет прибора, который определял бы степень курвизны человека, то есть меру его подлости. Наставил, как рентген, и если видно, что человек дрянь, – до свидания, дела с вами не имеем.

С другой стороны, не бывает же курвизны в чистом виде. Она в каждом понемногу. Или даже ее незаметно, никаким прибором не просветишь, но в определенных ситуациях вдруг как выскочит, как обнаружится во всей своей...

Но мы отвлеклись.

Мы отвлеклись, нам важно, о чем говорит Липкина Нестерову, придя к нему вторично.

– Всё-таки не обойдусь я без вас, – сказала Мария Антоновна. – Запуталась совсем. Пойдемте. Я, честно говоря, просто как-то с ним побаиваюсь одна.

– Так выгоните, – посоветовал Нестеров.

– Легко сказать. А вдруг это всё-таки он? Пойдем, Саша, очень тебя прошу. Только не сразу. Минут через пять пройди мимо, будто нечаянно. Ладно? А я позову.

– Ладно.

Липкина вернулась. Ничего не сказала, поставила чайник, поставила разогреться вчерашние щи.

– Поужинаешь, что ли?

– На дорожку?

Липкина не ответила. Все посматривала в окно – и вот открыла, замахала рукой:

– Александр Юрьевич! Что-то не заходите совсем! Чайку выпьете?

Нестеров зашел.

Липкина предложила ему тоже щей – не отказался.

А Константин, увидев грамотного человека, оживился, затеял умный разговор, как бы забыв, что вопрос с его присутствием еще не решен.

– В деревне главный недостаток что? Покорность! Вот я был профсоюзным лидером на целлюлозном комбинате. Задерживают зарплату. Я тут же поднимаю людей. Половина объявляет забастовку, половина голодовку. А матери с младенцами идут в директорский кабинет, у них плакаты «Наши дети хотят есть!». Через два дня деньги из Москвы прислали специальным самолетом! Вот как надо!

И много чего он еще говорил в таком же духе, но дух этот нам неинтересен, поэтому пропустим до того момента, когда Липкина провожает Нестерова и на крыльце спрашивает:

– Ну, что скажете?

– Не знаю, Мария Антоновна. Похоже, всё-таки привирает.

– Так я и знала!

– Вы не поняли. Он привирает, но так может привирать и ваш муж.

– Да? А в целом? Вы же видели со стороны – как он вообще... Ну, как на меня смотрит? Как на жену или по-другому?

– Вижу только, что он вас немного побаивается.

– Вот! – огорчилась Липкина. – А раньше никакого черта не боялся!

– Я, наверно, неправильно выразился. Не то что побаивается. Боится вас потерять, дорожит вами. Это видно.

– Да? Господи, что же делать? Слава богу, что я не вполне верующая, а то бы с ума сошла. Вдруг с чужим человеком спать уляжешься, что я говорю, дура старая!

Нестеров улыбнулся:

– То-то и оно, что не старая, Мария Антоновна. А то бы вы этим вопросом не мучались.

– Ох, правда. Что же делать?

Что же делать, что же делать? – мысленно спрашивала себя Липкина.

А Константин, тоже уставший от зыбкости своего положения, решил его прояснить, а то вечер уже на дворе:

– Ну так что? Идти мне – или как?

– Не знаю! Ну вот скажи, скажи, почему я тебе должна верить? Столько времени прошло! А у тебя никаких доказательств! Одни разговоры, которые ты мог у другого подслушать.

– Ладно. Сейчас я тебе одну вещь скажу. Не о тебе, о себе. Но ты ее знаешь. А мужик никому бы об этой вещи не рассказал, постеснялся бы. Я тебе тоже не хотел напоминать.

И до того вещь эта оказалась тайная, что Константин даже здесь, где никто не мог подслушать, не захотел о ней говорить открыто. Он подошел к Липкиной и что-то прошептал ей на ухо.

Она обомлела, посмотрела ему прямо в глаза и сказала тоже шепотом:

– Вспомнила! Надо же! Думала – напрочь забыла, а вспомнила.

И рассмеялась.

– Смешного мало вообще-то, – буркнул Константин.

– Да брось ты! Свои же люди!

Этим восклицанием Мария Антоновна признала мужа.

А признав, сказала то, что носила в себе многие годы:

– Если бы ты знал... Если бы ты знал, как мне было одной плохо...

И был после этого задушевный вечер, а утром Липкина кормила Константина уже не простой яичницей, а свежим куриным супом с молодой картошкой, со всякой зеленью.

Хлопоча, вошла в очередной раз со двора в дом и вдруг беспричинно рассмеялась.

– Ты чего? – спросил Константин.

– Да иду сейчас в дом и думаю: господи, а ведь там мужик сидит... Так странно стало, что даже смешно!

И тут же вспомнила о хозяйстве:

– Три овцы всего осталось, а кудлатые – ужас. Постричь бы.

– Давай постригу.

– Не забыл?

– Этого не забудешь. Я когда-то всё село обстригал. Машинка моя цела?

– Цела!

Липкина принесла электрическую машинку для стрижки, завернутую в промасленную бумагу. И провод-удлинитель нашелся.

Константин отправился стричь овец.

Дело это непростое. Надо овцу поймать, правильно ее уложить или, другой способ, усадить на крестец спиной к себе, прижать голову к своим ногам, стричь быстро, чтобы овца не опомнилась и не начала брыкаться, брать не слишком длинно, но и не настолько коротко, чтобы задеть кожу, да еще всякие шишки и болячки есть под шерстью, отхватишь ненароком – овца ульется кровью.

Со всем этим Константин отлично справился, через полчаса три овцы гуляли голые, а он указывал Липкиной, собиравшей шерсть:

– Ты не комкай. С живота отдельно, со спины отдельно, это же разная шерсть!

– Носки вязать – какая разница? А приемщик берет всё чохом.

– Чохом! Безграмотность!

На этот раз ворчание Константина по поводу недостатков нашей жизни Липкину ничуть не раздражало. Наоборот, она принимала это за норму: мужчина в отличие от женщины просто обязан иметь свое оригинальное мнение о жизни. Женщина же должна ее понимать и принимать такой, как она есть. Без вопросов. (То есть вопросы возникают, но – личные, о себе и близких.)