Михал Вивег - Лучшие годы - псу под хвост

— Было печально наблюдать, — рассказывал впоследствии Квидо, — как мой отец, человек взрослый, строит все свои надежды на нескольких вырезках из журнала «Тыденик актуалит».

В те дни липовые многогранники и сосновые доски в подвальной мастерской стали покрываться пылью. Равнодушие, с каким отец Квидо отдал свои лучшие шведские резцы инженеру Зваре, было весьма красноречиво.

— Ты серьезно отдаешь их мне? — не верил своим глазам Звара.

— Конечно, — объяснял ему отец Квидо. — Льды коммунизма все-таки тают…

Однако мастерская осиротела ненадолго — даже отец Квидо исподволь стал подмечать, каково истинное положение дел.

— Он обнаружил, — весело рассказывал Квидо, — что Шперк и другие также делают подобные вырезки и мало того — еще и гоняются за весьма дефицитным журналом «Спутник»…

2) Однако о Советском Союзе в семье говорили еще какое-то время — причем в связи с бабушкой Либой.

Однажды в воскресенье Квидо, все еще раздосадованный последними требованиями редактора, явился к обеду и сразу же учуял неповторимый запах картофельных клецек.

— У-у, клецки! — сказал он зловеще. — Опять клецки! Неизменные клецки!

Ярушка умиротворяюще погладила его по плечу.

— Не сердись! Приглашаю тебя завтра на ужин.

Квидо со вздохом поцеловал ее в щеку.

Но когда чуть позже он увидел недоеденные клецки в тарелке маленькой Анички, его злость мгновенно достигла первоначальной интенсивности. Он со стуком положил на стол нож и вилку.

— Я вовсе не собираюсь отказывать этим желтоватым клецкам, как и вчерашним «шкубанкам» или позавчерашним блинчикам, в присущей им, возможно, полезности, — мрачно проговорил он в нависшую тишину, — но я предлагаю коллективно обсудить вопрос, не следует ли нам — по меньшей мере, ввиду естественных потребностей развития ребенка — хотя бы изредка покупать, да простится мне это слово, какое-нибудь… мясо…

— Перестань! — сказала мать.

Все остальные, за исключением Анички, бросавшей на бабушку Либу укоризненные взгляды, с преувеличенным интересом изучали содержимое своих тарелок.

— Разумеется, я говорю о недорогом мясе, — ледяным тоном продолжал Квидо, проглотив еще одну клецку, — ибо семейный бюджет не может подчиняться заветным желаниям и денежному диктату мясников-шкурников, что не стыдятся за килограмм вырезки драть целых двадцать пять крон, а это, по любым подсчетам, половина стоимости гербовой марки, необходимой для таможенной и валютной декларации. Спасибо! — Квидо окончательно отодвинул тарелку. — Было очень вкусно и дешево.

— Она собирается с подругами в Ленинград, — объяснила Квидо после обеда мать. — Прошу тебя, постарайся это понять.

Квидо внял просьбе матери и все эти скудные блюда военных лет, традиционно предшествовавшие тому или иному бабушкиному вояжу, съедал уже без комментариев. Похоже было, он даже простил это бабушке, ибо иногда позволял ей рассказывать о северной Венеции, изображая из себя несколько меланхоличного, но все же вполне сосредоточенного слушателя.

Порой его и Пако выручал юмор, с помощью которого, казалось, можно было доесть даже приводящую в ужас хлебную похлебку. Пако, к примеру, задавался вопросом, что на сей раз привезет им бабушка, и предсказывал, что это будет большая, уже чуть облупленная матрешка с позолоченной, тщательно вымытой баночкой из-под икры внутри, откуда затем выскочит значок с силуэтом «Авроры». Квидо же любил с ним спорить на тему о том, на сколько лет должна помолодеть бабушка при столь длительной поездке на восток, то бишь в направлении, противоположном движению времени.

— Я вообще не удивился бы, — изрек однажды Пако, уткнувшись взглядом в поставленную перед ним кашу, если бы тому влюбленному парнише, что будет прошвыриваться с бабушкой по Невскому проспекту, пришили растление малолетних.

Вопреки всем этим сумасбродным фантазиям, несколько позже из Ленинграда пришла открытка неожиданно прозаического содержания.

«Приветствую вас всех из Ленинграда, постоянно думающая о вас бабушка», — было написано на открытке.

— Ни одного стишка? — удивился Пако. — Может, у нее творческий кризис?

— Не знаю, — задумчиво сказала мать Квидо.

3) Как позднее стало известно, первые сильные боли, с которыми бабушка уже не могла справиться сама, начались у нее в вестибюле гостиницы «Дружба», где она вместе с остальными туристами ждала автобуса из аэропорта. Местный врач прибыл к ней в течение одной минуты — оборотной стороной этого отрадного факта явились шесть посеребренных чайных ложечек с надписью «Дружба», на которые поочередно со все возрастающим удивлением наталкивался упомянутый доктор, продираясь сквозь бабушкино дорожное одеяние.

— Я толка хатела падгатовить чашку чая, — по-русски не уставала объяснять бабушка, пока новый приступ невыносимой боли не лишил ее возможности чувствовать что-либо, кроме самой боли.

— Ничего, бабуля, ничего, — успокаивал ее врач, озабоченно прощупывая странно затвердевший живот.

— Девочка, — несколькими днями позже сказала Зита матери Квидо, — вот и все, моя девочка.

Мать Квидо, прикусив губы, закрыла глаза.

— Мальчики, — сказала Зита Пако и Квидо, — а знаете, что привезла вам бабушка?

Она вытащила из сумки два тяжелых свертка.

— Фотоаппарат «Зенит» и великолепную кинокамеру.

У Пако дрогнул подбородок.

— Она вас ужасно любила, — сказала Зита очень, очень серьезно.

Бабушкина внезапная смерть оторвала Квидо от работы фактически лишь на несколько дней, но когда после похорон он вновь вернулся к рукописи, то почувствовал труднообъяснимую апатию и не переставал задаваться вопросом, как и зачем продолжать начатое.

Однажды субботним вечером, после того как он долгое время тупо пялился на чистый лист бумаги, ему вдруг пришла в голову идея заменить ветхую, рассыпающуюся циновку за кушеткой деревянной обшивкой. Минуту-другую он еще бессмысленно черкал по бумаге, а потом встал, отодвинул кушетку и спустился в мастерскую.

Поначалу он лишь осматривал материал: погладил черешневые доски с выразительными годовыми кольцами, подержал в руке дубовые чурбанчики, провел пальцем по острию долот. И, выбрав наконец примерно двадцать сосновых шпунтованных досок, принялся на верстаке сокращать их до необходимой длины.

Квидо пилил, и его запястья покрывала первая опилочная пороша.

Бешеную скорость, с которой работал, он объяснял себе тем, что хочет поразить Ярушку.

— Цыц, шкуру порву! — глухо выдавил он из себя излюбленное ругательство деда. — Цыц, шкуру порву!

В июне 1989 года Пако поступает на философский факультет Карлова университета в Праге. Вскоре после ноябрьской революции он во главе студенческой делегации приезжает на Сазавский стекольный завод, однако председатель заводского комитета КПЧ тов. Шперк приказывает охране не пропускать студентов на его территорию. После небольшой потасовки с собственным отцом Пако и остальные студенты все же проникают на завод, перемахнув через ограждение, и беседа с трудящимися состоится. (При этом подруга Пако, студентка первого курса юридического факультета, снисходительно объясняет матери Квидо суть гражданского права.)