Александр Шаргородский - Капуччино

— По Иерусалиму надо ходить пешком, — сказал Нема, — как пророки…

Виль ввалился с жары, с раскаленных иерусалимских камней и увидел дядьку, сидящим перед телевизором, с озаренным взором. Марши неслись с голубого экрана.

— Парад Победы! — торжественно сказал дядька.

Было что-то фантастическое — с могилы Давида, с шука, после еврейской речи и крика муэдзинов, запахов апельсина и фалафелей вдруг угодить на Красную площадь, под марши, по чеканный шаг…

— У меня самолет, — сказал Виль.

— Все помним, — дядька поднялся и взял чемоданы. Виль начал их вырывать. Они долго боролись: кто понесет — победил дядька, как когда-то отец, и они спустились к машине. На балконе стоял Фимка Косой.

— Помаши сумасшедшему, — попросил дядька.

— Бывайте, Фима!

— Прощай, писатель, — презрительно сказал Фима, — не поскользнись. Вино все течет…

Они понеслись на аэродром. Мелькали рощи апельсинов, лимонов.

— Самые сочные в мире, — сказал дядька.

— Исключительные, — улыбнулся Виль.

В аэропорту уже ждали танкисты. Все были в парадной форме, при орденах. Вилю даже показалось, что орденов прибавилось.

— Участвовали в новых боях? — поинтересовался он.

— Нет, — ответил дядька, — правительство подарило нам танк «Иосиф Сталин», захваченный у арабов, и мы гоняем, чтоб не потерять навыки.

Взлетела палочка. Заиграл оркестр. Репертуар полностью сменился.

«На позицию девушка провожала бойца», — затянула дочь полка.

Дядька был фустен.

— Фантасмагория какая-то, — сказал он, — Москвы не хватает…

Виль стоял у самолета и молчал.

— … Дня Победы, однополчан, салюта из всех орудий, тридцатью артиллерийскими…

«Три танкиста, три веселых друга!» — гремел хор.

— … экипажа моего… Васьки Самовара, Гаврика, мы ж вместе горели, понимаешь… Я здесь ни с кем не горел…

«Не слышны в саду даже шорохи», — выводила «дочка».

— … чтоб побить — или гореть вместе надо, или мерзнуть.

— А я лечу в тепло, — сказал Виль, — все теплое.

— Ахтунг, — сказал дядька, — ахтунг, племяш! Бойся постного и теплого. И скажи — почему здесь нету снега? Легкий, пушистый, — кому бы он помешал? Неужели евреи не могут придумать снег?

«До свиданья, мама, не горюй! — грянул оркестр, — на прощанье сына поцелуй!»

— Не горюй, — сказал Виль.

— Я?! — дядька вздрогнул, — ты плохо меня знаешь! Вот съезжу в Москву и…

— Ты охренел, дядька!

— На недельку. Побалакаю с друзьями, взгляну, как там мой автопарк, послушаю настоящий мат, сам матюгнусь, — тут ведь даже «жопу» как следует произнести не умеют… Ты не подумай, племяш, что я тогда напрасно исторический прыжок совершил. Если надо — я еще раз выпрыгну… Просто я тоже половинка, как ты. Я еврей, — но все женщины у меня были русские. И что я тебе скажу — нет лучше русских женщин, верь мне, пол-Европы на пузе прополз. По-настоящему еврея может любить только русская. Слушай дядю — найди себе русскую жену.

— Где, дядька?

— А что, у твоей реки там нет русской границы?..

Начали отвозить трап.

— Ну, давай! — дядька подсадил Виля. — Прощай, дорогой!

Они обнялись. Оркестр пел про маму. Виль поднялся по трапу. У дверей оглянулся:

— Дядька, — сказал он, — не езжай в Москву! Береги иллюзии, дядька!

Из аэропорта Виль направился к Бему.

— Кость привез? — спросил Бем. — «Литературовед» заслужил.

И он протянул Вилю дипломную работу. В шикарном кожаном переплете. В правом верхнем углу, вытесненный золотыми буквами, красовался эпиграф: «Сатира никогда не сможет сдать экзамен — в жюри сидят ее объекты».

— Хороший намек, — сказал Виль, — ты считаешь, что я завалю?

— В таком переплете, — удивился Бем, — с таким тиснением?!

При первом же взгляде на работу было ясно — писал влюбленный. Виль был в ней тонок, мудр, красив, гениален, с пророческими чертами.

— Пророка убери, — попросил он.

— Послушайте, Папандреу, не вам судить о творчестве великого писателя. Вы пока студент… Взгляните, какие тут есть фразы, какие удивительные мысли…

Бем откинул кожаную обложку:

«Может ли спокойно спать сатирик, когда ему снится горбун на верблюде?»

Он перелистал несколько страниц.

— «Сатиры всегда нет там, где ее особенно не хватает»… — Или вот: — «Глупец хохочет, а мудрец улыбается…», А, что ты на это скажешь?

— Гюнтер, — произнес Виль, — что ты понакатал?

— Перлы, Владимир Ильич, перлы…

— Созданные Назымом, ни хрена не смыслящим в юморе? Не знающем даже, что у женщины под платьем? Турком, затурканным турецким рестораном?!

— Секундочку, — остановил его Бем, — тут есть все. На всех уровнях… Послушай, разве это не мог написать затурканный турок: «Его герои — постоянно в поисках Абсолютного Добра, даже если оно спрятано в шелухе быта», «В его произведениях нет негодяев», или пронзительное «Сидя на корриде жизни, он сочувствует не убивающему быка тореро, а убиваемой падающей на колени твари Божьей!» Или вот — личное, выстраданное: «Медведь — воистину всемирный писатель, удивительный знаток тайников человеческой души. Как он почувствовал, этот гигант из заснеженной России, меня, простого турка с Босфора, меня, простого грека с Кипра, как узнал он, что для меня так дорог вкус первого капуччино, выпитого в Италии?…» А? Нравится?.. Давай кость! Все проверено на «Литературоведе» — места, где он не выл, я безжалостно выбрасывал! Работа прошла под сплошной вой!..

— Спасибо, — сказал Виль и обнял Бема, — спасибо, — он взял работу, — пойду почитаю…

— Не смей до нее дотрагиваться, — приказал Бем, — еще посадишь пятно! А в таком виде ее никто не откроет. Любоваться будут! Издалека… И, главное, завтра, Владимир Ильич — усы! Не забудьте наклеить ваши турецкие усы:

Виль вошел в зал. Посредине, под потолком, на прозрачных нитях, висел его портрет. Он сидел на диване, в Ленинграде, еще совсем молодой, почти мальчик, с мамой и отцом, которые на фото были аккуратно обрезаны. Фото получилось сюрреалистическим — на шее Виля лежала рука отца, а на колене ладонь матери. Снимок был сделан после очередного возвращения отца из тюрьмы — Виль точно не помнил — третьего или четвертого. Он не мог понять — как фото попало сюда — оно хранилось в альбоме мамы, и даже у него не было такого. Он долго всматривался в руку отца, в мамину ладонь, вспоминал их далекую жизнь, сраную комнату, подонков-соседей, запахи щей, разбитые лампочки в подъезде. Он помнил, что в тот день была весна, сирень, на Неве много народу, и они сели на речной трамвай, который плыл на острова. Папа молчал, первые дни он никогда ничего не рассказывал, он смотрел на маму, на Виля и читал Блока:

— Ах весна, без конца и без края, — читал папа.