Александр Шаргородский - Капуччино

Он не говорил о тюрьме…

Он поплыл на том трамвайчике, Виль Медведь, на острова. Пахло черемухой, начиналась белая ночь, пахло отцом и матерью, и свежим хлебом. Было тепло и уютно, и он чуть не заплакал, Виль Медведь, великий сатирик, Ювенал, и отвернулся от фотографии. Быстро, резко, чтобы спрыгнуть с того трамвайчика. И увидел комиссию, фрекен Бок, — и на ее глазах тоже слезы. Неужели она плыла той же ночью, на те же острова?.. Все оппоненты были печальны: семантик из Лихтенштейна Штайнлих, русский структуралист из Киншасы Доброво — человек с руками боксера и бритой головой, и сэр Арчибальд Затрапер — медведевед с мировым именем.

Фрекен Бок всхлипывала и на трех языках периодически спрашивала:

— Зачем он это сделал, варум?

— Мать моя, — отвечал ей Доброво, — загадочная русская душа, мать моя!

— Майн гот, — повторял семантик, — в Лихтенштейне еще не знают, майн гот.

Встал Затрапер. Он был очень высок, стар, — говорили, что он защищался еще в прошлом веке.

Затрапер долго сморкался, долго откашливался, долго складывал платок.

— Леди и джентельмены, — произнес он, — попрошу почтить память минутой молчания!

Все присутствующие встали, недоуменно переглядываясь.

— Чью память почитаем? — шепотом спросил Виль.

— Понятия не имею, — ответила молоденькая студентка.

— Который час? — спросил Затрапер.

— Сэр, — вся в слезах произнесла фрекен, — минута молчания.

— Ах, да, — вспомнил сэр, — попрошу сесть.

Он долго шуршал бумагами.

— Слово предоставляется доктору филологии, профессору Доброво, Киншаса.

Доброво встал — огромный, с большими кулаками, с большой, светящейся как шар, головой. От волнения он не мог начать речи.

— Други, — наконец произнес он, — братья и сестры! Горе непереносимо! Потеря невосполнима. Умерший был гигант…

Его душили слезы.

— Виктор Федорович, — перебил его Затрапер, — из зала поступила записка. Спрашивают: «Кто умер?», «Кто ушел?»

— От нас ушел, — тем же голосом продолжал Доброво, — великий русский…, — он повернулся к портрету, перекрестился, пустил слезу: — Прости, друг!

Сэр дергал его за полу пиджака.

— Скажите, кто ушел, Виктор Федорович, люди ждут!

— Великий русский писатель, общественный деятель, борец за мир Виль Медведь!

Виля прошиб холодный пот.

— Кто? — выкрикнул он.

— Прошу почтить память вставанием, — вновь повторил Затрапер, — который час?

— Тс, — попросила фрекен, — минута!

Все опять встали. У Виля отнялись ноги. Он сидел.

— Папандреу, — рявкнула Бок, — вы что, не слышите? Встаньте!

Виль поднялся. Его качало. Сквозь туман он слышал речь Доброво: «Долгая дружба, связывающая нас…», «Я был его последним прибежищем…», «Наша боль за Россию…», «Единственный, кто меня понимал», «Мой локоть, в тяжелую минуту…»

Виль мог поклясться — он никогда не видел этого человека. Доброво трагически сорвал с руки дорогие часы:

— И вот последний дар, — он патетически прочел надпись на крышке: «Родному Виктору от преданного Виля. Люблю! Ленинград. 1977 год». Чистое золото, два алмаза.

— Разрешите взглянуть, — попросил Виль.

— С какой стати? — удивился Доброво. — Я их никому не даю. Я сам их ношу только по торжественным случаям.

— Экскюз ми, который час? — спросил Затрапер. — Еще не обед?

— Сэр, — сказала фрекен, — мы еще не повесили ленту.

Она встала, направилась к портрету и начала прикреплять к правому нижнему углу фото траурную ленту.

Медведь вскочил.

— Секундочку, фрекен Бок, — а вы уверены, что он умер?

— К сожалению, — ответила фрекен, — по сообщениям, полученным по тайным каналам.

— Кто умер? — заволновался Арчибальд.

— Великий сатирик Медведь!

— Разрешите узнать — от чего? — поинтересовался Виль.

Возмущению фрекен не было предела.

— Как вам не стыдно, Папандреу?! Три года в Университете! Неужели вы не знаете, от чего умирают великие русские писатели?!

— Неужели на дуэли?

— Он умер от белой горячки, — возвышенно произнес Доброво и воздел руки к небу: — Россия, что ты делаешь с сынами твоими?!

— Но он не пил, — возразил Виль, — какая белая горячка?

— Позор, — вскричала Бок, — три года в Университете — и не знать, что делают великие русские писатели. Мне стыдно, Папандреу!

— Пробел, — извинился Виль, — я много болел… работа в турецком ресторане.

— Это не извиняет, — сказал Доброво.

— Постеснялись бы хоть памяти ушедшего, — продолжала фрекен, — судьба вам подарила такой шанс — защищаться в день смерти писателя, это честь для любого.

— Кто ж мог знать, — сказал Виль, — разрешите посвятить мою работу памяти ушедшего.

Этот вопрос застиг комиссию несколько врасплох. Она долго совещалась. Доброво периодически кричал «Мать Россия» и вспоминал русско-турецкую войну, Штайнлих говорил, что в Лихтенштейне еще не знают, фрекён плакала. Наконец, слово предоставили сэру Затраперу. Он встал, высморкался.

— Леди и джентельмены, — произнес он, — прошу почтить память вставанием!

Зал поднялся.

Затраперу было за 90, он очень любил Медведя и, видимо, смерть сатирика отняла у него последние мозги.

— Сэр, — прошептала фрекен, — речь шла о посвящении.

— Слово предоставляется профессору Доброво, Киншаса, — сказал Затрапер и сел.

— Большинством голосов, — сказал Доброво, — комиссия постановила: — сначала защититесь, а там увидим. Возможно — и посвятить нечего.

— Правильно, — сказал Затрапер, обращаясь к Доброво, — сначала защитите — там посмотрим. Ну, начинайте.

— Побойтесь Бога, сэр Затрапер, — пробасил Доброво, — я уже защитился, я доктор, университет Киншасы.

— Серьезно? — удивился Арчибальд. — А зачем же мы тогда собрались?

— Дипломная работа, — напомнила фрекен, — студент Папандреу, «Сатира Виля Медведя»!

— Попрошу почтить память вставанием, — опять произнес сэр.

Вновь все загремели пюпитрами. Молчали. Наконец сели.

— Слово для защиты, — сказала фрекен Бок, — предоставляется дипломнику Назыму Папандреу. Пожалуйста, начинайте.

Виль молчал. Ему все вдруг обрыдло. Диплом. Университет. Писанина, провалы, успехи. Он чувствовал себя одиноким апельсином на черном дереве, в ноябре, в Тбилиси. Он видел такой. Виль смотрел на свой портрет в траурной кайме, в черной ленте, на оппонентов в черных костюмах и начал примерять их к этой кайме. Большего всего она подходила его киншасскому другу, «последнему убежищу». Упираясь бритой головой в раму, он говорил, явно о себе:

— Россия, что ты делаешь с сынами своими?!

Виль рассмеялся. Комиссия оторопела.

— Смеяться в такой день, — вскочила фрекен, — когда весь мир скорбит!

— В Лихтенштейне еще не знают, — уточнил семантик.

— Ржать в день скорби?! Ну, мать твою! — Доброво сжал огромные кулаки. Он явно двигался к мату.