Александр Шаргородский - Капуччино

Сэр Затрапер нетерпеливо посмотрел на часы.

— Начнет кто-нибудь, наконец, защиту или нет? Двенадцатый час. Фрекен Бок, давайте, что там у вас, Маяковский?

— Сэр, я ж защищалась, и по вас, сэр Затрапер.

— Так это ж когда было, милочка. Я помню ваше тело в тот период…

— Сегодня Папандреу, профессор, — перебила фрекен, — H…назым Папандреу.

— Давайте, Папандреу!

— Назым, поймите, — голос ее стал сладким, видимо, от воспоминаний сэра, — если профессор уйдет обедать — защита будет недействительной.

— А я уйду! — пропел Затрапер. — Ой, уйду! Ну, начинайте, — он повернулся к семантику, — начинайте, герр Лихтенштейн.

— Я Ш-штайнлих, — сказал семантик.

— А кто ж Лихтенштейн? — растерялся Затрапер и повернулся к Доброво.

— Г-государство, — напомнил Штайнлих.

— Д-да? И какая у вас там погода?

— Папандреу, — приказала фрекен, — начинайте, профессор устал, переходите к делу.

— Я помню ваше тело, — сказал Арчибальд, — и начисто забыл вашу фамилию.

— Б-бок, фрекен Бок.

Затрапер встал.

— Попрошу почтить память вставанием!

Все перетянулись, никто не поднялся.

— Можете садиться, — произнес Затрапер.

— «Сатира Виля Медведя», — торжественно произнесла фрекен, — дипломная работа господина Папандреу.

— У меня что-то странное с памятью, — сказал Затрапер, — теперь я помню вашу фамилию и не помню тела.

— Назым, родной мой, — фрекен чуть не плакала, — начинайте.

— Сначала снимите траурную ленту, — ответил Виль.

— С кого? — не понял Доброво.

— С вашего друга! Кого вы локтем, в тяжелую минуту!

— Мать-Россия, — Доброво перекрестился, — они издеваются и после смерти. Никогда! Вы слышите, никогда, басурманская рожа, — и, повернувшись к портрету, успокоил:

— Спи спокойно, дорогой товарищ!

— Я тебе посплю! — рявкнул Виль и бросился срывать ленту.

— Господа, — завопил Доброво, — отечество в опасности! — и грудью закрыл портрет. Медведь, как мог, отпихивал его.

— Караул! — вопил Доброво. — Погром! Армянская резня.

Оппоненты сгрудились вокруг.

— Руки прочь от Медведя, — визжала фрекен.

— Да подставьте ему ножку, — просил Доброво, — он же уже ленту срывает.

— Майн гот, — вопил Штайнлих, — в Лихтенштейне еще не знают, а он уже снимает, майн гот.

— Раз снимает — значит не умер, — сказал Затрапер.

— Вы гений, профессор, — Виль ухватился за ленту.

— Он умер, други, — басил Доброво.

— Умер — не умер — для меня он всегда жив! — завопила фрекен.

— Не понимаю, — Затрапер нервничал, — речь идет о ком? О Ленине?

— Почему, сэр? — фрекен не понимала.

— Только Ленин всегда жив, милочка, — Затрапер ущипнул ее.

— Ай! — взвизгула фрекен.

— Что вы делаете после защиты?

— Еду в Лихтенштейн, — сказал Штайнлих.

— Вас не спрашивают, — буркнул сэр.

Виль вовсю тянул ленту. Доброво уперся в стол президиума и не сдавался.

— Отечество в опасности! — вопил он. — Отпустите, убью! — и он замахнулся на Виля именными часами. — Дара не пожалею! Прочь от портрета, е… твою мать, — он, наконец, прорвался, к чему шел всю защиту.

— Заткнитесь, прибежище, — ответил Виль.

— Наглец-бей, — кричал Доброво, — если б он был жив, он бы вас задушил вот этими руками, — он вытянул свои длинные руки, блистали крахмальные манжеты, — вот этими вот! Которыми он написал «Дождь косой», «Плач России», «Снега»…

— Он не писал этого, мать, не писал.

— … и свой последний роман, «Кретины», который он посвятил мне!

— Врете, мать, «Кретинов» он посвятил женщине.

Штайнлих был потрясен.

— Молодой человек? Что вы несете? Ребенку известно, что он был педераст.

— Штайнлих, я вас сейчас!..

— Нет, я! — рявкнул Доброво.

Он опередил Виля и схватил Штайнлиха за лацканы:

— Если б Медведь был жив, он задушил бы вас вот этими самыми руками, — Доброво бросил семантика и вытянул свои руки, — это был Дон-Жуан! Каллиостро! Распутин! Вы не представляете, сколько он перееб баб!

— Пардон, что такое «перееб…»? — заинтересовалась фрекен.

— Вас это не касается, — отрезал Доброво, — он любил брюнеток, блондинок, шатенок. Он любил женщин Сибири, средней полосы, казачек Дона и Кубани, смуглых грузинок, дочерей Питера, румяных латышек взморья, зубастых эстонок, узбечек Бухары. Всегда он был в окружении красавиц, к нему слетались, его ждали у подъездов, у поездов, у трапов самолета. Мы с ним любили женщин повсюду — камни Петрограда, крыша мира Памир, стены Эрмитажа, кронштадский лед.

— Да, да, кронштадский лед, — мечтательно повторил Затрапер.

— В нем был огонь, мужская сила, детская нежность, гусарская удаль, гренадерский задор. Он выпивал бутылку шампанского и начинал… Я не знаю, сколько у него было женщин. Только со мной у него была тысяча, — вы слышите, лихтенштейнское чудо, — целая тысяча, если не больше. Что вы ухмыляетесь, бусурман?!!

— Мать, — сказал Виль, — мсье Медведь любил всего одну женщину, запомни это, мать!

— Попрошу не тыкать, — взревела «мать», — мы не в турецкой бане! Что вы знаете о русской душе, потомок Сулеймана?! Одна?!.. А Майя Пугайская? А Нелли Брэд? А Зельда Буго? Вы слыхали о них, наглец-бей?

— Нет, — честно признался Виль.

— Тогда ступайте на стамбульский рынок! Почем пучок кореандра?

— Запомните, мать, — Виль двинулся на Доброво, — господин Медведь любил одну женщину. Одну. Повторите!

— Позвольте, — недоумевал Штайнлих, — а как же граф Ульрих?! Как же Жако? — он повис на руке Виля. — Вы что, не знаете ничего о великом герцоге?!

— Ни слова, князь!

— Уму непостижимо, — «князь» разводил руками, — это был его любовник «пищевого» периода. Господа, это же всем известно.

— Не мне, — Виль пытался сбросить Штайнлиха с руки.

— Может, потому, что это было на уровне подсознания, — неизвестно у кого спрашивал Штайнлих, — когда суперэго… Фрекен Бок, вам-то это известно?

Фрекен молчала и густо краснела.

— У него была одна любовь, — гордо произнесла она, — всего одна!

И покраснела еще гуще.

— Мать, — начал Доброво, — если вы имеете ввиду Анну Иоановну…

— Я имею ввиду фрекен Бок, — произнесла фрекен Бок и достала фото прыщавого юноши, — вот наш сын…

— Пардон, мадам, — произнес Виль. — Я никогда с вами не спал…

— Мерзавец, — взревела фрекен, — еще не хватало!

— Откуда же дитя?!!

— Мужчины, вы смотрите! Скандал! Как он посмел?! Сравнивать себя с великим писателем. Я не в парандже. Я не из гарема, где вы развлекаетесь. Не смейте обо мне и мечтать!

— Кто мечтает? — заметил Виль.

— Варум? — спросил Штайнлих. — Мечтайте! На уровне подсознания — мечтайте!

— Запрещаю, — вопила фрекен, — даже на уровне подсознания! Я учила его три года, я знаю — он весь на уровне подсознания. Запрещаю!