Анатолий Постолов - Речитатив

Они зашли в довольно просторную комнату с большим окном, выходящим в сад. По темно-каштановому паркету, как конфетти, были рассыпаны оранжевые брызги закатного солнца, настроганные вперемешку с детскими кубиками, пупырчатыми кирпичиками «лего», трансформерами, фотографиями бейсболистов и всякой детской всячиной, назначение и название которой давно потеряло смысл в силу отсутствия конечностей, нашлепок и запчастей.

– Я без звонка, извини, если не вовремя, – сказал Юлиан. По его скулам пробежала сухая нервная волна.

– Да ладно тебе расшаркиваться. Проходи…

Гельман снял с треноги раскрашенную цветными мелками доску для рисования и, пользуясь ею как бульдозерной лопатой, быстро начал сметать все детские игрушки в угол комнаты.

– Хочешь пожевать чего-нибудь? Ты только намекни… У нас с этим делом все в порядке. Пока есть в погребах запасы, а Верочка у меня – ох какая запасливая, мы хлебосолы – дальше некуда, а кончатся запасы или в случае войны, автоматически перейдем на собачий корм, потому что он никогда не кончится. Могу показать, какие у нас в гараже мешки собачьей радости хранятся. На год вперед. Выпьешь?

Юлиан ничего не ответил, он сел на пол, прислонившись спиной к дивану, и начал трепать холку Спринта, который, млея от удовольствия, приоткрыл свою пасть, роняя на пол слюни.

– Да, пожалуй, я бы выпил, – сказал Юлиан с несколько отрешенным видом.

Гельман кивнул и подошел к бару, встроенному в большую почти на полстены нишу, к которой примыкала полукруглая стойка, а рядом примостились три барные табуретки с короткими спинками.

– Чем бы тебя таким удивить… Слушай, старик, хочешь, я тебе сделаю двойной дайкири по рецепту самого Хемингуэя.

Юлиан пожал плечами.

– Я этот рецепт нашел специально для своего папы, у него две недели назад был день рождения, полуюбилей своего рода… шестесят пять лет в боевом дозоре, и теперь он у меня стал законным американским пенсионером. Так вот, папа мой – большой обожатель Хема, он в молодые годы мог наизусть читать куски из «Прощай, оружие» и даже был знаком с Кашкиным – известным хемингуеведом. Извиняюсь за невольное словоблудие.

Как сам понимаешь, знаменитый портрет старика в грубом свитере занимал полстены в нашей маленькой квартире. А тут мне недавно попался на глаза рецепт двойного дайкири, который Хем заказывал в одном из своих любимых баров на Кубе. Самое трудное в этом коктейле – ликер, настоянный на вишне сорта мараско, произрастающей где-то в Далмации. Добыть именно этот ликер мне не удалось, я разыскал похожий суррогат, импортируемый из северной Италии, но, по-моему, получилось неплохо.

Гельман протянул Юлиану конический бокал довольно большого диаметра. На поверхности бокала покачивалось мелкое ледяное крошево.

– Вот он, «папа-доблес» – двойной дайкири Хема. Красиво! Скажи!

– Папу твой сюрприз очень удивил?

– Еще бы! Папа был на седьмом небе. Но ему удалось сделать только два глоточка. После чего мама сказала: «Остановись!» А у нее это прозвучало как приговор без права апелляции. У папы диабет, ему подобные коктейли не рекомендуются. Надо было видеть его лицо. Такое же, как у Спринта, когда телячья кость, которую он получил от Верки, закатилась под кровать, и щель оказалась непроходимой для его морды.

Юлиан сделал глоток, покатал на языке ледяные осколки и криво усмехнулся…

– Неужели с этой хохмой он вошел в мировую литературу?

– Представь себе. Но для того, чтобы разобраться в сложных взаимосвязях ликера мараско с хемингуэевским сленгом, ты должен хотя бы трижды осушить этот бокал. Говорят, Хем мог за один вечер выпить порядка пятнадцать дринков.

Юлиан пожал плечами:

– Первое ощущение – как поцелуй в щечку от пионерки. Напоминает освежающий диетический напиток. Натуральный лимонад… Я почти не чувствую алкоголя.

– В этом весь фокус. Ощущение алкоголя приходит примерно после третьего удара и уже не оставляет тебя никогда. Хем сравнивал питие этого дринка с катанием на горных лыжах, когда на вираже снежная крошка летит в лицо.

Порыв ветра встряхнул апельсиновое дерево, которое росло прямо перед окном, выходящим в сад, и оранжевые блики беспорядочно заметались по комнате. Спринт резво вскочил и как прокаженный начал гоняться за солнечными зайчиками. Потом, перевозбудившись, он рухнул на небольшой коврик возле камина, перевернулся на спину и начал с невероятным рвением елозить по нему, как будто хотел почесать неудобное место где-нибудь на загривке.

– Теперь ты понял истоки популярного когда-то танца под названием «твист?» – усмехнулся Гельман и, присев на ковер, стал трепать и почесывать кирасирскую грудь своего питомца. Спринт постепенно начал замедлять ритм твистопляски, пока полностью не замер с торчащими кверху лапами, одна из которых осталась полусогнутой, и в эту минуту он весь – в пегих разводах и белых блямбах – был удивительно похож на прекрасно сработанную мраморную скульптуру.

Юлиан помешивал коктейль, прислушиваясь к сговорчивому шуршанию ледышек…

– Виола от меня ушла, – сказал он и проглотил комок, подступивший к горлу. – Мы поругались. Глупо…

Гельман поднялся, и в ту же секунду Спринт перевернулся в свою обычную полулежачую позу и, положив голову на лапы, замер, будто хотел сказать: меня здесь нет, не обращайте на меня никакого внимания.

Гельман достал из кармана бумажную салфетку и вытер испарину со лба:

– Я сразу увидел, что ты не в себе, просто не хотел с вопросами лезть.

Он подошел к бару, добыл приземистую бутылку текилы и со скрипом проворачивая плотно забитую пробку, потянул ее с глуховатым, но резким выхлопом, от которого Спринт пружинисто вскочил на лапы и зарычал, сверкнув белым пятном на холке.

– Плесни мне тоже, – попросил Юлиан. – Что-то меня «папа-доблес» не расшевелил.

– Она по-серьезному ушла, забрала свои вещи? – спросил Гельман.

– Нет, вещи не забирала. Оставила короткую записку: «Я ухожу. Когда вернусь – не знаю. Не ищи меня».

– Значит, не все так трагично. Я не пойму, чего ты разнервничался? У тебя на лице царит динамический хаос, говоря математическим языком. Ну, поругались… Для некоторых пар сей процесс является ежедневной нормой, как дринк для папаши Хема. Мы с Верой тоже иногда обмениваемся укусами, но я мудрый и хитрый, поэтому делаю первым шаг к примирению – даже если моей вины нет ни капли.

– Понимаешь, Мишка, у нас все осложнилось из-за одного человека. Упал он как снег на голову и внес в нашу жизнь вот этот самый динамический хаос.

– Кто он такой? Я его знаю?

– Возможно, ты слышал о нем. Это Лев Варшавский. Целитель или, как он сам себя называет, ясновидец… Он в «Вестнике эмигранта» себя рекламирует чуть ли не как второе лицо после Иисуса Христа. На редкость самоуверенный тип, но знающий и очень, я бы сказал, ретивый.