Анатолий Постолов - Речитатив

– Возможно… не буду спорить. Но я вижу, как уродует лицо Америки массовая культура. Посмотрите, какие они делают развлекательные передачи на телевидении: убогая смесь вульгарности и дешевой сенсационности! А театральная жизнь! В Москве она просто кипит. События последних лет высвободили колоссальный потенциал творческой энергии. Режиссеры ставят прекрасные спектакли, рождаются новые театры, о той или иной актерской удаче говорят с экранов, пишут в газетах… Москвичу просто тяжело сегодня сделать выбор – такое количество премьер выплескивается на сцены театров на протяжении сезона. А у вас? Вульгарные мюзиклы и модные бродвейские шоу – вот и весь театральный букет. Жидковато…

– Что за ерунда! – Юлиан даже вскочил со своего стула. – Виола могла бы привести массу примеров, опровергающих вашу точку зрения, но и у меня есть интересный опыт знакомства с американским театром. Вот послушайте: это случилось лет восемнадцать назад. Примерно, через два года после моего приезда сюда. У меня была одна знакомая… – Юлиан мельком посмотрел на Виолу, – одна женщина, с которой я встречался. Лет на десять старше меня…

– Так-так-так… – рассмеялась Виола. – Наконец-то я узнаю эволюцию вкусов моего возлюбленного.

– Ключик, моя эволюция очень скачкообразная – как учащенный пульс на мониторе. Я в смысле своих увлечений – гипертоник.

– Я и не сомневалась, мой Дон Жуан, хотя тебе ближе другой оперный герой – Фигаро. Фигаро здесь, Фигаро там.

– Но ты ведь не будешь меня ревновать к событиям двадцатилетней давности?.. Тем более что я тогда был юн и необуздан. А эта женщина, звали ее Полина, оказалась большой театралкой, и она стала меня водить по театрам, о существовании которых я не имел ни малейшего понятия. Вы, видимо, не в курсе, Леонард, но Лос-Анджелес просто кишит маленькими театральными залами, напоминающими студенческие театры нашей молодости. Количество зрителей в таких зальчиках колеблется от двадцати до ста, но, представьте себе, на этих мини сценах кипит настоящая театральная жизнь. Репертуарных театров здесь почти нет. Поэтому труппы собираются на два-три месяца и потом рассыпаются до следующих встреч. Большинство актеров – профессионалы высокого класса, которым иногда удается получить роль в кино, чаще всего мимолетную, но маленькие театры помогают им поддерживать хорошую сценическую форму. Я ходил на спектакли, честно вам скажу, без большого удовольствия. Я не особенный поклонник этого дела. Меня когда-то родители пытались приучить любить театральное искусство. Помню, приезжал к нам в Харьков то ли МХАТ, то ли другой столичный театр… В памяти всплывают какие-то исторические имена: Доронина, Матвеев… но суть не в именах. Меня всегда раздражала классическая манера игры, как и раздражает по сей день. Открою вам большую, но не страшную тайну. Я не поклонник системы Станиславского. Особенно я невзлюбил систему и ее творца, прочитав «Театральный роман» Булгакова. Потом я еще читал кое-какие мемуары и понял, что настоящий Станиславский – этот конформист и грубиян – в реальной жизни был даже хуже образа выведенного в романе.

– Жюль, – вмешалась Виола, – не путай систему с личностью человека ее создавшего, я имею ввиду его недостатки и слабости. Конечно, характер и система как-то пересекались, но по его книгам и постановкам учились и учатся по сей день во всем мире.

– Его критический реализм меня всегда немного раздражал, а почему – не знаю. Видимо, все-таки его надменный характер и диктаторские замашки никак не укладывались в русло моего понимания театральной этики. Но Полина меня уговорила ходить на спектакли для улучшения моего английского. Цель в данном случае оправдывала себя, и я согласился. Меня интересовала, повторяю, не актерская игра, а обороты речи, сленг, интонация…

– Иными словами, вы пренебрегли постижением сверхзадачи ради постижения грамматических форм, – кивнул головой Варшавский. – Где-то я слышал фразу, что вдохновение в искусстве – это быстро сделанный расчет. А для вас расчет заключался в самом восприятии искусства.

– Вполне возможно, – согласился Юлиан. – Между прочим, финансовая выгода от этих театральных походов была немалой. Полина пользовалась абонементом, о существовании которого долгое время никто в эмиграции не подозревал. Эта штука называется по-английски «On the house» – что переводится как «За наш счет». Вы идете в театр бесплатно или делаете небольшую дотацию в два-три доллара. Если спектакль идет без аншлагов и зал остается полупустым, вы помогаете им заполнить вакуум. На деле выгода взаимная – вы получаете духовный продукт практически бесплатно, а так как актерам все же необходима публика, то ваше присутствие создает театральную атмосферу и в какой-то мере вас самих приобщает к театру.

…А рассказываю я это все вот почему. Однажды Полина позвонила мне и предложила пойти на пьесу польского драматурга Виткаси «Матушка». Она сказала, что читала в прессе очень хвалебные отклики. Особенно критики восхищались исполнительницей главной роли польской актрисой Барбарой Крафтувной, которую театр специально пригласил для участия в спектакле. Я вначале отнекивался, ссылаясь на суровый учебный график, но Полина оказалась на этот раз на удивление упрямой. Я согласился. Мы пришли в небольшой театрик, расположенный не в самом привлекательном месте старого Голливуда, на грязной, плохо освещенной улочке, и я, помню, подумал: стоило ли этой Крафтувне тащиться за тридевять земель, чтобы на ее спектакли зазывали людей по бесплатному абонементу. Мы заняли свои места, погас свет, и на сцену вышла невзрачная, маленькая женщина и пропела первые слова своей роли. Именно пропела, а не произнесла. Я бы назвал это даже не пением, а речитативом, причем, музыкальной гармонии или мелодичности в ее голосе не было совершенно. Какое-то подвывание, с чуть-чуть вопросительной интонацией, вроде бы намеренное искажение музыкальной фразы; но с первых минут ее голос произвел необъяснимый эффект хирургического проникновения авторского текста в мои внутренности. Ее партнеры по пьесе придерживались традиционной драматической декламации, и на их фоне Крафтувна творила поистине греческую трагедию. Хотя говорить о содержании пьесы я не берусь. По-моему, это был чистый сюр.

– Чистый что? – переспросил Варшавский.

– Сюр.

– Это французское слово, – подсказала Виола. – Отсюда – сюрреализм.

– А-а, понятно, я не расслышал.

– Действующие лица пьесы – как пауки в банке – к ним не испытываешь ни малейшей симпатии. Они будто иллюстрируют все смертные грехи… Словом, это сброд подонков, а главные герои – мать-алкоголичка и ее сыночек, бахвал и ничтожество, ничуть не лучше окружающих. Такой вот букет из цветов зла. В финале пьесы мамаша умирает, но перед этим она узнает, что ее сын не только мелкий жулик, но еще и предатель, подкупленный иностранной разведкой. И когда она пропела своим неровным, почти умирающем на дисканте голосом: «Мой сын – шпион?..», я, верите ли, оцепенел, у меня волосы поднялись дыбом. Никогда ничего подобного я не слышал и даже Виоле не рассказывал эту историю, хотя все, мною увиденное, сидит во мне очень глубоко. Меня с тех пор намного легче вытащить на оперу, которую я всерьез не воспринимаю, чем на драму. Иногда мы смотрим хорошие комедии. Но это другое. Это цепляет иные струны… Возможно, я пропустил прекрасных драматических актеров, проникновенную игру и замечательные находки. Но Крафтувна с ее «матушкой» для меня как бы единственное оправдание театральной условности. Я не хочу сравнивать. Я видел великую актрису, для которой маска трагедии стала не символическим жестом, а самой ее сутью. Все, что я видел до и после этого, может существовать для меня только с приставкой «псевдо». А разоткровенничался с вами я потому, что вы меня завели. Вы распекаете американский театр, совершенно не представляя, что это такое. Вы эту страну практически не видели, но по одному визиту в супермаркет стараетесь составить представление о духовности американцев.