Константин Кропоткин - Содом и умора

Я возил утюгом по рубахе. Ткани на нее ушло много, и я чувствовал, что с меня сойдет семь потов, прежде чем рубаху можно будет повесить в шкаф. На столе неряшливой пирамидой возвышалась груда белья, которую еще предстояло привести в божеский вид. На домашнем языке «гладильный террор» означал:

либо

а) «смотрите, я вину заглаживаю»,

либо

б) «отстаньте, у меня проблемы».

А иногда — в случаях особенно экзистенциальных.

в) все вместе.

Мой случай был тем самым, потому как пострадал я ни за что и теперь сам толком не знал, что демонстрирую.

На следующий день после моих публичных лобзаний с чужим мужем у Кирыча возникли трудности со зрением. Он перестал меня видеть. Смотрел и не видел. Если бы он колотил тарелки, крыл меня последними словами или хотя бы дал мне возможность объясниться, то я бы знал, как себя вести: я бы тоже бил посуду, ругался или рыдал «Я не виноват».

Но он просто ослеп. Глядел на меня пустыми глазами, вызвав к жизни усопшего Терминатора, чтоб ему провалиться, супостату.

И вот, безвинно опороченный, я гладил рубахи. «Вера Петровна его, конечно, уволит. Кирыч станет безработным, а я всю оставшуюся жизнь буду искупать несуществующую вину», — уныло думал я. На душе было черно и от розовых слюней, которые пускал Марк, тошнило.

— Ах, лямур-лямур, — напевал Марк и щелкал ножницами в такт, подстригая ногти на ногах.

«К свиданию готовится», — догадался я.

Что еще могло заставить его заниматься педикюром?

Хорошо в сказках: Золушка находит принца и на этом ставится точка. Все думают, что они и помрут такими же счастливыми, но на самом деле Золушка забеременеет, а принц бросит ее ради стервозной ведьмы. Или случится другая неприятность: Золушку будет домогаться престарелый тесть, а принц подаст на развод.

— Ах, лямур-лямур… — как заведенный повторял Марк, хотя по радио играла уже другая мелодия.

— Смени пластинку, — угрюмо сказал я.

Марк послушно умолк, зная, с чего это мне приспичило с таким остервенением заниматься домашним хозяйством.

Повисла пауза, от которой сделалось еще тяжелее.

— Любовь слепа! — сказал я, устав дожидаться утешения.

Ввиду я имел, конечно, не нового марусиного фаворита, а неспособность нашего влюбленного птенчика за собственными чувствами разглядеть горестей ближних.

— А хочешь, я тебя с Сережей познакомлю? — предложил Марк заветное.

— Хочу, — сказал я скорее из вежливости, нежели искренне желая увидеть принца, которому Марк так истово поет «лямуры».

До него ли бы мне было, когда моя собственная любовная лодка вдруг пошла ко дну и мне оставалось лишь захлебываться от жалости к самому себе, отпаривая утюгом рубашечные помятости.

Обессилев от непомерного домашнего труда, я ушел спать уже в девять вечера. Но сон не шел, что бы там ни говорили врачи будто физическая работа — верное средство от бессонницы. Оказавшись в постели я чувствовал налившиеся свинцом руки, каждый позвонок хребта и… никаких признаков Морфея. Повертевшись с полчаса, я вспомнил другой врачебный завет: «Все от нервов» и собрался вернуться к телевизору, но перед дверью в гостиную замер, услышав взволнованный голос.

— …Пять рубашек, скатерть, две шторы, десять футболок, — перечислял Марк. — Он даже все носки перегладил. Может тебе не надо его больше мучать?

«Любовь любовью, а считать Марк не разучился», — с благодарностью подумал я и попытался разобрать, что ответил Кирыч. Но тот говорил что-то невнятное: «бу-бу-бу».

— У него одни глаза остались. Жалко ведь! — вновь вступил Марк.

Ответом было лишь «бу-бу-бу», которое, впрочем, делалось все членораздельнее.

— …Хорошо успокойся и вообще это не твое дело, — бубнил Кирыч, явно собираясь выйти.

Я шмыгнул назад в спальню и, упав на кровать, затаился.

— Илья! — сказал Кирыч, склонившись на до мной. — Давай забудем… Но ты тоже хорош… Встань на мое место… Неприятно ведь. Люди смотрят и ты… с этим… Стыдно же…

Кирыч говорил, а мне было все труднее притворяться спящим. Нет, я не кинулся ему на шею и не оросил его слезами. Но, честно говоря, был готов это сделать, какую бы третьеразрядную мелодраму это ни напоминало.

«Ах, лямур-лямур», — запела в моей голове давешняя француженка.

А вместе с ней пело и мое сердце. Ей-богу, пело. Я не вру!

— Марк! — крикнул я из коридора.

— Ау! — поддержал меня Кирыч.

Прогуливаясь по бульварам, мы успели два раза поссориться, столько же раз помириться и теперь веселились, как дети. Недавние страдания оказались глупым недоразумением. В конце-концов, в смысле карьеры Кирыч даже выиграл. Теперь для Веры Петровны он был не просто одним из подчиненных, а членом клуба «Обманутые партнеры». Чувствуя духовное родство, начальница даже зазывала его к себе на кофе. Коллеги завидовали, но поделать ничего не могли — на их спутников жизни сановные мужья не вешались.

— Марк, я знаю, что ты дома! — крикнул я, осмотрев ботинки в коридоре и убедившись, что все они на месте.

— Слышу-слышу! — наконец, откликнулся Марк. — Не мешайте, я занят.

Я заглянул к нему в комнату и увидел, как он с ожесточением трет утюгом какую-то тряпку.

— Сережа отменяется, — понял я.

Марк отставил утюг и затрясся всем телом:

— Ууу…

— Приезжайте, поговорить надо, — коротко сказала Таня и бросила трубку.

Телеграфным стилем она изъясняется редко — только когда это действительно серьезно. Пришлось наплевать на святое — пятничный вечер — и мчатся на метро.

Поезд выл, прорываясь сквозь темноту. Было поздно, поэтому в вагонном окне отражалась лишь наша геометрия: плотный Кирыч, тощий Марк и я — средней комплекции гражданин. Квадрат, линия и прямоугольник…

— Надеюсь, не Санек, — сказал квадрат.

— Он и есть, — горестно поникла линия.

Они посмотрели на меня, надеясь, что я найду неоспоримые доказательства их неправоты. Я уже собрался их разочаровать, как поезд начал тормозить и бархатный баритон сообщил:

— Станция Полежаевская.

Мысли потекли совсем в другую сторону, к Саньку не имеющие никакого отношения.

Человека, презентовавшего свой голос московскому метрополитену, я всегда представляю себе в профиль. У него высокий белый лоб, блестящие черные волосы и нос с горбинкой. Экземпляр из серии «Вулканический брюнет», из тех, что производятся эксклюзивно и потому всегда нарасхват. Таких показывают только в кино и новостях про испанских террористов. Жаль, в метро они не ездят, а только говорят…

— Нам пора! — Кирыч дернул меня за рукав.

Возвращаться к прозе жизни не хотелось. Санек вовсе не тот человек, о котором приятно думать. А уж видеть его — тем более.

И Кирыч, и я познакомились с Татьяной одновременно. Собственно, мы оба вряд ли узнали бы о ее существовании, если бы однажды, лет восемь тому назад, вместе не сидели на бульваре.