Константин Кропоткин - Содом и умора

— «…Мой друг хотел бы завязать в Москве экстравагантные знакомства, и, конечно, вы были первыми, кого я мог ему порекомендовать», — читал я вслух.

— Как это? — перебил меня Марк. — А Лорка-алкашка? А Семка-попик? А Зинка?

Он, прав, мы ни шли ни в какое сравнение, ни с Лореттой-прорицательницей будущего, ни с блудливым Семеном из монахов-расстриг, ни Зинаидой — королевой травести.

— Он где жить собирается? — спросил Кирыч, глядя на французов рюкзачок, который для багажа был маловат, а для сумочки на каждый день слишком велик.

— «Надеюсь, вы не откажетесь приютить моего друга на недельку», — пробежавшись глазами по строчкам, выудил я ответ.

— Понятно, — вздохнул Кирыч.

— Понятно, — сказал Марк. — К Лорке он его не послал, у той квартира меньше конуры. А Зинки вообще никогда дома нет.

Звучало логично: из всех городских сумасшедших мы были самыми домовитыми.

И все же с трудом верилось, что Феликс отправил к нам своего друга с самыми благородными намерениями. После случая, вошедшего в семейные хроники под названием «Чукоккала-Гекаккала», мы вдрызг раздружились с Чуком, и я бы не очень удивился, если б он подослал к нам киллера.

Кстати, Деде и впрямь напоминал актера из фильма про «Леона-профессионала». Глаза у него были точно такие: черные, с оттянутыми книзу уголками, будто готовые прослезиться. Мне актер нравился. Француза тоже отчего-то стало жалко. Кстати, что за дурацкое прозвище?

— Да, вы можете сказать… ммм… — спросил я, с трудом подбирая слова никогда толком не ученного английского. — Деде — это ваше настоящее имя?

Нет, на самом деле он звался — «Volodja».

— Ужасно-ужасно! — закивал Деде, не дожидаясь моей реакции.

Его угораздило родиться в середине шестидесятых в семье прогрессивных студентов Сорбонны, среди которых коммунистические лидеры были в большой моде.

Мода прошла, а имя осталось, со временем редуцировавшись до «Деде».

— Yes, I'm DeDe! — вновь представился француз, для того, очевидно, чтобы мы ощутили всю полнозвучность его самодельного прозвища.

На русский слух, красоты в нем было не больше, чем в «чихуахуа», но я, не устояв перед взглядом, требующим одобрения, согласно кивнул.

— Тре-тре, — затарахтел я, вспоминая какой-нибудь подходящий французский комплимент. — Тре бьен! А почему вас Фидель не назвали? Или Мао?

Драматург подавился смешком, сходу оценив наспех выбранный сюжет, а я, отдавая должное его понятливости, искренне посочувствовал, что для этих горделивых имен Деде не хватает экстерьера.

В Володье с собачьей кличкой Деде и впрямь было что-то от дворняги, которая несмотря на крепкую сбитость тела, курчавость шкуры и преданный взгляд блестящих черных глаз никогда не сможет взять первого приза на собачьей выставке.

Марк, похоже, сделал те же выводы. Вновь и вновь он оглядывал гостя и улыбался все презрительней. Правда, его выводы были со иным знаком.

Со знаком «минус».

Верный своей орнаментальной природе, Марк кислел от вопиющего пренебрежения Деде к двум священным марусиным коровам — Стилю и Моде.

Ни тот, ни другая, что называется, и рядом не мычали. На взгляд Марка, француз заслуживал моментальной гильотины уже за футболку небесной голубизны, которая никак не сочеталась ни со старомодными, зауженными к низу черными джинсами, укорачивающими и без того не очень длинные французовы ноги, ни с остроносыми рыжими туфлями, которые полагалось носить с твидовыми пиджаками, а не с буро-пестрой курткой из гардероба немецкого солдата.

Марк смотрел на Деде, как, наверное, изнеженные римляне наблюдали варваров. И тот факт, что «варвар» явился из столицы мировой моды, лишь усугубляло его вину.

— Париж-париж, — не раз вздыхал Марк, изучая журнальные отчеты о дефиле где-то на другом краю земли под Эйфелевой башней, куда он стремился всей душой, чтобы — со своими носочками, рубашечками, шляпками и прочей фанаберией — слиться, наконец, с пестрой толпой, поклоняющей тем же коровам.

И вот перед ним стоял всамделишный парижанин, возможный сосед Кензо, Живанши и Рабанна, ряженый едва ли лучше привокзального бомжа.

— Фи! — скривился Марк, жалея утраченных иллюзий. — Это даже не милитари.

— Magnifique! — откликнулся Деде, вряд ли догадываясь, что сумрачный русский блондинчик определил ему место где-то между слесарем дядей Пашей с его засаленным китайским «Адидасом» и соседкой-генеральшей, любящей обтягивать сухую грудку полупрозрачными серебряными маечками.

— Манифик? — не понял Кирыч. — What?

— All, — ответил Деде и повел рукой по кругу, как танцор русского народного ансамбля: мимо кадки с засыхающей пальмой — по стене с пустой облезлой рамой из светлой кожи и темным от красного вина пятном — к подоконнику, заставленному пустыми винными бутылками, изображающими вазы — по другой стене, где пятно по-бледнее, потому что было от масла — к дивану, на котором валялся Вирус и искал блох, — затем к столу, за который было бы не стыдно, если бы не опрокинутая пепельница и вороха старых газет.

«All!» — сказал Деде. То есть «все».

— Любовь втроем это так прекрасно, — непонятно к чему добавил он.

— Ага, — вспыхнул я и повторил вслед за Деде. — So nice.

Отчитываться перед посторонним человеком, кто в нашем трио сожитель, а кто сосед по койке, в мои планы не входило.

— Oh, I'm so sorry! — заторопился Деде, почуяв неладное. — Я понимаю, у вас трудное время…

— А что война началась? — недоуменно вытаращился Марк, слушая мой перевод.

— У вас ведь кто-то умер, — пояснил Деде. — На окне стоят… — тут он сказал незнакомое слово.

На подоконнике стоял желтенький букет. Кирыч купил на его рынке после моего упрека, что ему нет никакого дела до домашнего уюта. Эти цветы, по словам Деде, считаются на его родине обязательной похоронной принадлежностью.

— Да, уж, — насупился Кирыч, задетый за живое. — У нас как мавзолее.

— Пусть проваливает в свой Париж, очень он тут нужен, — поддержал Марк.

— Вав, — согласился Вирус.

Нашему псу Деде еще не успел сказать ничего плохого, но чуяло мое сердце, и ему он очень скоро наступит на любимую мозоль.

«Спасибо, Феликс, удружил», — подумал я и внезапно понял всю подлость бывшего друга.

Французского остолопа он послал к нам неспроста.

Это была месть.

— О! — распахнул глаза Марк, будто не он привел Деде в эту сауну. — Сивка-бурка, встань передо мной, как лист перед травой.

— Салют! — неохотно сказал Кирыч.

— Чтоб тебя разорвало, — ругнулся я вполголоса, стараясь не глядеть на полуголого француза со стаканом. — Вот из хэппенд? — светским тоном спросил я и улыбнулся как можно лучезарнее.

— Shit happened! — моментально отреагировал Деде. «Неблагодарный», — подумал я. Разве не я намекал Деде, что этот блондин «too nice»? «I think, he is too nice for you!» — сказал я тогда и уставился во французову переносицу, надеясь на психологическую науку, утверждавшую, что именно таким образом можно убедить кого угодно в чем угодно.