Константин Кропоткин - Содом и умора

Словно исполняя приказ, Деде, как-то особенно неловко взмахнул рукой и начал заваливаться на бок.

— Он убьется! — взвизгнул Марк.

— Хватит, — сказал Кирыч и, подхватив хныкающего француза, поволок его вон из сауны. — Развел тут сопли, — выговаривал он по дороге к раздевалке.

— Он думает, если он француз, то ему все можно, — согласился Марк, шествуя следом, и воинственно добавил единственную полновесную фразу, которую знал по-французски. — Ву ле ву куше авек муа!

Деде резко затормозил и, вынырнув рыбкой из железных объятий Кирыча, развернулся к Марку.

— Ce soir? — с надеждой спросил француз. — Oh! — издал он странный звук и полез обниматься.

— Ай! — задушено пискнул Марк. — Что ты делаешь?

— Что просил, то и делает, — сказал Кирыч. — Куше и всякое такое!

— Заснул он что-ли? — спросил я, не оглядываясь.

Мы проехали в такси минут пять, а Деде на заднем сидении не издал ни звука.

— Утешился, — сказал Кирыч за моей спиной и хрюкнул.

Я обернулся. Голова Деде покоилась на коленях у Марка. Иностранец сладко спал, а Марк зарывшись пальцами в курчавых волосах, глядел в окно и мечтательно улыбался.

— Кто-то говорил, что французы — враги народа, — сказал я.

— Ну, мне его жа-а-алко, — оправдываясь, протянул Марк.

— Бедненький! — сказал я.

— Не деньгах счастье, — ответил Марк, вряд ли поняв, кого я имею в виду.

А мне было ясно: теперь Марку от француза не отделаться ни за какие деньги.

— Мы спали? — спросила Вика.

— Хмм, — только и смог произнести я со сна, но желтые глаза требовали ответа и я громко сглотнул.

— Эх, ты, а говорил, что голубой, — с упреком сказала Вика. — Извращенец, — и со всего размаху отвесила мне звонкую пощечину.

Через пару минут я уже стоял на лестнице и трясся от сквозняка, который мгновенно выморозил тело под майкой и теперь ледяными пальцами лез в трусы.

Свитер комком закатился в угол, куртка повисла на перилах, а брюки с ботинками, перелетев чуть дальше, ухнули куда-то вниз. С трудом сгибая еще не проснувшееся тело, я начал собирать вещи, одновременно припоминая события вчерашнего вечера, так хорошо начавшегося.

Прежде я знал, что наш менеджер по рекламе — симпатичная девушка. А если бы мне сказали, что Виктория Кузоватых — первая красавица журнала «Сиськи», то я не стал бы возражать и даже назвал бы Вику его олицетворением, имея ввиду неподдельной высоты грудь.

Но отчего-то прежде не приходило мне в голову, что красота Вики — совершенно исключительного свойства.

В Вике было красиво все: и грудь, и бесконечно-длинные ноги топ-модели, и утонченные руки мадонны, и живые, змеистые волосы медузы-горгоны, и оттопыренный зад африканской бегуньи, и кругло-желтые, как советские пятаки, глаза.

Все это стало мне ясно только сейчас, когда я вышел вслед за ней из метро. На нее оглянулся мужичок с лицом, похожим на запертый сундук, а меня озарило: Богиня. Я как будто увидел Вику впервые, как будто не сидели мы месяцами бок о бок и не вымучивал я по ее заданию дурных рекламных текстов про виагру и фаллоимитаторы. В этот момент мне показалось даже, что низкое заболоченное небо над головой Вики прорезал луч солнца и распределил всех по своим местам: зад к ногам, глаза к волосам, Вику к небожителям, а меня — к обожателям, полки которых пошли по Тверской нам навстречу и дружно заворачивали шеи.

— Любуются, — сказал я, удивляясь, что ни один из встречных мужчин, откровенно пускающих слюни, не подхватил мою спутницу и не унес в туманную от смога даль — под венец или просто в койку.

— Пускай подавятся, — промурлыкала она и взяла меня под руку.

Я засуетился, не зная, что делать с рукой — то ли в карман засунуть, то ли на груди кренделем сложить.

Как правильно выгуливать красавиц я представлял себе плохо.

Еще хуже я представлял свою роль в этом променаде. Я не очень красивый, совсем не богатый и отнюдь не знаменитый. Опыт всей моей предыдущей жизни показывал, что такие мужчины, как я, не должны интересовать таких девушек, как она. Мы параллельные прямые, которые никогда не пересекутся. Но опыт разбивался о факты и прямые, влекомые черт знает чем, вдруг загнулись, сошлись в единую линию и направлялись сейчас от станции метро «Охотный ряд» в сторону Пушкинской площади, чтобы потом свернуть на Петровку, откуда рукой подать до чайной.

Да, мы шли пить чай, как того хотела Вика. Я с удовольствием сжевал бы чего-нибудь посущественней, но признаться в этом стеснялся. Ведь не каждый день красавицы просят меня составить им компанию!

Ее глаза мерцали, словно переняв блеск у платья, похожего на рыбью чешую.

«Нет, не Богиня, — заспорил я сам с собой. — Русалка».

— Знаешь, почему я тебя выбрала? — сказала она, широко раскинувшись на диване напротив и глядя на меня немигающим взглядом.

— Потому что я красивый, богатый и знаменитый, — надулся я жабой, наскоро отсекая все «не», о которых думал всего четверть часа назад.

— Выпить за твой счет хотела! — сказала она. — Чаю! — и расхохоталась, показывая острые белые зубы.

Я собрался было поверить, но она добавила:

— Все мужики на титьки смотрят, а ты в глаза.

— Так они же зеркало души, — удивился я, в тот момент искренне желая, чтобы душа, которая за плотного плетения красотой не просматривалась, все-таки была.

— А смотрят все равно на титьки, — упрямо повторила русалка. — Ты вот другой…

Внезапно взволновавшись, я подался вперед, ожидая продолжения.

Но тут подошел официант в тюбетейке и поставил перед нами две рюмки самбуки с плавающими на поверхности зернышками кофе и пламенем по окаему. Огонь был почти бесцветным, но глаза Вики заискрились еще ярче. «Ведьма! — мысленно восхитился я. — Настоящая ведьма!».

Момент был упущен и мы заговорили о пустяках, неожиданно обнаруживая полное единодушие в самых разнообразных вопросах. Нам нравился Гальяно и не нравился шеф, мы любили ходить в кино на ранние сеансы и терпеть не могли «Макдональдс».

От количества совпадений у меня закружилась голова, а от волнующих предчувствий (каких?) заныли кончики пальцев. «Так не бывает!» — подумал я и попытался проснуться.

Но Вика все также попивала самбуку (вторую? или четвертую?), глядела на меня кошачьими глазами и исчезать не собиралась.

Я смирился со сном и зажил по его законам, позволяя себе говорить о сокровенном, ничуть не боясь за последствия.

Я сказал, что ничего не имею против матрицы.

— …только с условием, если она будет длиться вечно.

Я сказал, что иногда хочу умереть.

— …но, чтобы это была легкая смерть: заснул и не проснулся.

Я сказал, что мне не нравится жить так, как я живу, потому что безрадостное сегодня ставит крест на том, что будет завтра.