Юрий Герт - Кто если не ты

— Дай музычку, Женя.

— Верно! — закричал Слайковский, выходя из оцепенения и сразу оживляясь.— Мы ведь мировой революции не совершаем и карточек не воруем!..— он подбежал к радиоле и снова пустил «Кабачок».

А Клим все стоял и смотрел на бледное, наглое лицо, которое он видел впервые.

— А вы давайте выматывайтесь отсюда! — крикнул Слайковский, не решаясь однако приблизиться к Климу.

Остальные молчали. Еще не решив, что значит это молчание, Слайковский дернул Мишку за рукав и повторил:

— Выматывайся, слышишь? Мы будем танцевать!..

Вдруг раздался звон и грохот. Лешка Мамыкин схватил бутылку, опорожненную Шутовым, и изо всех сил трахнул ею об пол. Лиля взвизгнула. Все кинулись врассыпную. Теперь только Мамыкин, оскалив зубы, стоял посреди комнаты. Его рослое, крепкое тело тяжело покачивалось. В маленьких глазках блестели слезы.

— Гады...— глухо выдавил он.— Паразиты... Егора... Егора надо спасать!

— Как же,— пробормотал Красноперов,— спасешь его теперь...

— Спасем! — выкрикнул Мамыкин.— Пойдем, все расскажем... Начистоту!.. Все как есть... Не звери же там, поймут!.. Слышите,— все все пойдем — и скажем!..

Клим никогда не ожидал от Мамыкина ничего подобного. Увидев, как Лешка плакал, он почувствовал, как у него самого что-то сдавило горло, и он бросился к Мамыкину и сквозь поднявшийся шум и гомон пытался что-то сказать ему, но сам не слышал, что говорил, и только жал ему руку — радостно и благодарно. И хотя рассудительный Михеев советовал подождать до утра, не прошло и полчаса, как ватага ребят ввалилась в кабинет дежурного по отделению милиции. Среди них не было только Слайковского с его новым знакомцем — Слайковский не мог оставить пустую квартиру — и Лили — она очень спешила домой.

13

Солнце торжественно всплыло над горизонтом и закачалось на речной глади. Жидкое золото разлилось по воде. Оно слепило своим трепетным, струящимся сиянием, и только у самого борта открывалась прозрачная зеленоватая глубина, и было видно, как в ней стремительными черными стрелками сквозили пугливые мальки. Палуба дрогнула — пароход прогудел дважды, и что-то тяжело заворочалось в его машинном брюхе.

— Пора,— сказал Егоров.

— Сынок...— мать боязливо коснулась его твердого, узкого плеча, — Ты уж там, у дяди-то, по-ладному, по-хорошему...— она всхлипнула и приникла к его худенькой фигурке.

— Будет тебе,— проворчал Егоров, отстраняясь и смущенно глядя на Клима.— Будет, люди тут... Нечего...

Клим отвернулся.

По середине реки, попыхивая дымком, черномазый буксирчик тянул длинную нефтяную баржу. За ее кормой стелился след — широкий и гладкий, как стекло. Вот что-то коротко блеснуло там — будто кинжал резким ударом вспорол ровную поверхность реки: плеснула рыба. Плеснула — и ушла на дно. Так и Егоров. Блеснул — и пропал... Плеснул — и пропал... Снова их с Мишкой только двое...

— Значит, едешь? — сказал Клим, когда Егоров простился с матерью и они остались одни.

— Значит, еду! — весело отозвался Егоров.

Бледная сухая кожа на его лице порозовела, сутулые стариковские плечи распрямились, и дышал он во всю грудь, наслаждаясь прохладной свежестью и терпким запахом смолистых канатов.

На Егорове была новая куртка с молнией, приспущенной ровно на столько, чтобы каждый мог полюбоваться голубыми полосками его тельняшки, а на лоб — как ни старался Егоров отодвинуть ее подальше, к затылку — на лоб налезала настоящая мичманка, с лакированным козырьком, великоватая для его головы.

И мичманку, и куртку, и тельняшку — все это подарил ему дядя, приезжавший утрясать семейные дела. Он служил штурманом на пароходе «Адмирал Нахимов», жил в Горьком. К нему-то и отправлялся теперь Егоров, а в скором времени должна была перебраться туда и его мать.

— Значит, в мореходку поступишь? — спросил Клим,

— В мореходку... А ты что такой смурый?

— Так...— сказал Клим.

Егоров легонько подтолкнул его к выходу.

— Вот подымут сходни, что тогда делать станешь?

По трапу, гремя, закатывали пузатые бочки; толпился народ; отъезжавшие что-то кричали тем, кто стоял на дебаркадере.

— Пора,— сказал Егоров и сунул Климу свою крепкую, жесткую ладошку..

Потом их стиснули с обеих сторон, оттолкнули друг от друга — и Клим, уже с пристани, увидел Егорова — маленького, смешного, в нахлобученной на самые глаза мичманке — его сдавили между собой толстая щекастая тетка и здоровенный парень, и он, протискиваясь между ними, через силу пытался улыбнуться Климу.

Стыд и горечь, которые мешали Климу говорить, пока они были рядом, вдруг накатили на него с новой безудержной силой; он ринулся вперед и, так как по трапу невозможно уже было прорваться, прыгнул через щель между пристанью и бортом судна поскользнулся и едва удержался, ухватясь за перила.

Кто-то вскрикнул, испуганно выругался матрос, наблюдавший за посадкой... Клим бросился к Егорову, который уже проталкивался к нему навстречу.

— Слышишь, Егор,— задыхаясь, проговорил Клим, схватив Егорова за руку,— слышишь, ведь из-за меня все получилось... Из-за меня... Ты ведь...

Егоров понял, и какое-то сложное чувство, в котором смешались и радость, и удивление, и снисходительная жалость, вспыхнуло в его лице.

— Чудак ты... Чудило... Стоило из-за того прыгать... Чего там... Просто мне самому от такой житухи драпануть захотелось... А тут вы с Мишкой... А не вы — так, может, запрятали бы меня в колонию...

— Нет, все из-за меня, Егор, из-за моей дурацкой идеи... Это мы...

— Да что вы? Что вы? Вы — фантазеры, мечтаки...

Он еще что-то говорил,— Клим не расслышал,— заревел третий гудок.

— Трап подымают!

— Прощай! — едва успел крикнуть Клим и последним сбежал на пристань.

Старый пароход, кряхтя и плюясь желтой пеной, взбитой плицами колес, отвалил от причала, развернулся, пассажиры перешли на другой борт — и Клим, как .ни всматривался, уже не мог отыскать среди них Егорова. Странно и страшно было чувствовать, что вот только сейчас он держал его за руку — а теперь они больше не увидятся, может быть, никогда.

Никогда!

И провожая взглядом белый, облитый солнцем пароход, Клим все повторял это слово...

Он медленно плелся опостылевшими улицами домой. Мишка с отцом был в море. Каникулы тянулись нудно и скучно, и хотелось, чтобы скорее кончилось лето, и не хотелось — опять школа, опять уроки, экзамены на аттестат зрелости... Как будто бы это важно! Он думал о Яве, о Егорове, о теореме Ферма — обо всем сразу. «Фантазеры, мечтаки»,— вспомнились ему слова Егорова...

И все-таки на Яве бьют голландцев. И все-таки кто-то ее докажет — Великую теорему Ферма. Не может быть, чтобы ее никто никогда не доказал. Не они, так другие, не сейчас, так потом...