Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

Первого мая — новый взрыв надежды на улицах Лиссабона. Освобожденному народу, собравшемуся на стадионе, была объявлена программа дальнейшей борьбы. Путь демократии открыт. Ветер разнес во все концы слова Алваро Куньяла, Марио Соареша, Нуно Теутонио, Перейры де Моура: свобода, народ, любовь к родине, единство, социалистическая демократия. Над реющими знаменами, над горящими глазами, впитывающими величие момента, над пальцами буквой V, над безымянной песней дня, принадлежащего всем, — над стадионом носилось в воздухе рождающееся единство левых сил.

А конкретные указания были даны руководителям профсоюзов. Они были выполнены, выполняются сейчас и будут действительны в ближайшие дни и недели, пока страна не возродится из пепла фашизма очищенной и твердой духом. Рабочие взяли в свои руки цеха, помещения профсоюзных комитетов, семейные общежития, принадлежащие им по праву, но находившиеся в распоряжении прихлебателей, продажных шкур, хозяйских лакеев, польстившихся кто на заигрывания, кто на дешевую подачку, кто уступил просто так, по привычке. На улицах уже повсюду ростки новой Португалии. Разве не заметно, что Лиссабон уже не тот? Даже губы подмастерьев вроде бы уже не такие потрескавшиеся, даже самые распоследние бедняки говорят нам, как они привыкли: «Помоги вам бог!» Они нам благодарны не столько за то, что уже сделано, сколько за то, чего они еще ждут. А ждут они малого и в то же время необъятного: нормальной человеческой жизни, которой у них не было и сейчас еще нет, но мы поклялись завоевать ее для них.

Опасение, что все кончится катастрофой, не подтвердилось. 25 апреля стал днем огня, днем битвы, так давайте же теперь принесем присягу служить миру, без которого нельзя начинать ничего. Пройдут дни, быть может, недели. Но мы своего добьемся: покончить с войной — главная задача текущего момента. Май, праздник красных цветов, мы тебя не забудем никогда.

На штыках солдаты несли гвоздики. Недосягаемое стало реальностью. Солдаты, они ведь тоже народ, но только сейчас они почувствовали себя народом — свободным народом. Впереди еще ждут наводнения, водопады, ураганы, бури, разочарования, — все это будет. Но нашу солнечную страну, открывшуюся нам в день Первого мая, никто уже не отнимет у тех, кто прошел ее из конца в конец в бесконечном порыве, в поту, почти в бреду.

Красные флаги развевались над толпой от Аламеды до стадиона Свободы. Серп и молот вышли наконец на улицу, и страшны они только тем, кто боится трудового люда.

Еще совсем недавно глаза мои были словно забиты песком, а теперь они пылают страстной надеждой увидеть все, ничего не пропустив. В этот незабываемый день увидеть кого-нибудь — значит полюбить. Мы обнимаемся, встретившись или столкнувшись в толпе, наши руки и сердца изголодались по братской дружбе. Я говорю «изголодались», потому что жажда и голод — осязаемые вещи.

Объятья так крепки, что ребра трещат. Так ты такой-то… Да, я такой же, как и ты, я из наших. Мы незнакомы? Пустое, в такой час незнакомых нет. Мы знаем друг друга по подземному ходу надежды. Только там, с трудом удерживая равновесие в темноте среди опасностей, мы не разглядывали лица товарищей. Имена? Да кому до них дело!

Хорошенькие девушки-подростки в мини-юбках забрались на боевые машины. Сегодня это разрешается. Сердце патриота, не успокаивайся на том, что ты выстояло и продолжаешь биться! Тебе предстоит еще более важная борьба. В многоцветной радуге этой толпы, где кого только нет (люди целуются от счастья, жмут друг другу руки), найдутся, конечно, и противники, и просто зеваки, и те, что всегда за букву V — победу.

В лучах весны клубится будущее, которое складывается каждую минуту из твоих, моих, ваших, наших действий, верных или ошибочных. Я вижу это будущее, вернее, намечаю его формы, изобретаю, строю его в этот вечер, богатый новостями и песнями мужества. Часы жизни никогда не останавливаются.

Бледная и хрупкая девушка разражается слезами: «Не забудьте о нас, пожалуйста! Если бы вы только знали, что у нас за жизнь! Вечный стыд: не замужние и не разведенные, по крайней мере, для большинства, для злых языков… И мы не можем иметь законных детей, пока не будет отменен проклятый конкордат!»

Я — невелика фигура и сделать не могу почти ничего. Но я запечатлеваю в памяти все жалобы, все крики и все ласковые речи этого дня. Похвал не принимаю, они ставят меня в неловкое положение. Столько раз ускользал я из когтей ненависти, и теперь мне улыбаются, я улыбаюсь в ответ. Улыбка — это радость! Нет, примером себя считать не могу (да и кто может?), просто я стою, верю, что стою за справедливость, возможную, трудную, ту, что должна, как я надеюсь, окончательно (но окончательного ничего не бывает) освободить трудовой народ от его цепей, видимых и невидимых, от желтой плесени, пьющей его соки.

Чтобы достичь этой цели, нам, возможно, еще раз придется пройти через узкую дверь. Что ж, надо будет — пройдем.

Не всегда ночь — предвестница смерти. Например, эта, такая ясная, над кварталом, опустошенным праздником Первого мая, вызывает во мне прекрасный мирный образ того, что я люблю больше всего на свете: детей, журчанье фонтана, дрожь влюбленных, первый ропот желто-зеленых весенних листьев.

Да, действительно, в каждом человеке я вижу друга, и так будет не только сегодня.

Будильник, стоявший на тумбочке, зазвонил со слепой яростью, и сеньор Ретрос [138] Ретрос — от лат. «retro» — назад, вспять. сунул ноги в обалдевшие шлепанцы. Затем он проследовал в ванную, и там, в ее лабораторной белизне, распорол себе грудь хирургическим ножом из несуществующего металла и вставил вместо сердца будильник. Перед этим он хорошенько выверил свой будильник, чтобы его резкий звонок каждые полчаса напоминал Ретросу о том, что он существует.

Убедиться в том, что он существует, было главной, хотя и бессознательной заботой сеньора Ретроса, какой-то магической потребностью, неизвестно зачем ему навязанной. Никогда не забывать о том, что он существует. Хотя бы с помощью будильника, который своим тиканьем заменял биение сердца и, таким образом, вознаграждал его за тот прискорбный факт, что зовут его Ретрос.

А в левой вмятине супружеского ложа спала дона Ретрос, выводя носом рулады в размягчающем сне, который она прерывала крайне редко и притом ровно на столько времени, сколько требовалось для того, чтобы похлебать супу (она старалась производить при этом как можно больше шуму, чтобы доказать себе, что она живет), смахнуть пыль с мебели и раздвинуть ноги в ненасытной, механической любви без любви.