Карлос Оливейра - Современная португальская повесть

Но девушки, которым было чуждо это нелепое прошлое, чтобы хоть чем-то рассеять долгую скуку короткой жизни, упорно демонстрировали свои брюки — синие, зеленые, полосатые, шерстяные, бархатные, шелковые, нейлоновые, шевиотовые, атласные, какие угодно, — и были довольны тем, что нимало не похожи на портреты своих бабушек.

Снова задребезжал будильник, и теперь сеньор Ретрос уже стоял в очереди на трамвай и топал ногами, замерзшими за эти минуты-века ожидания; в них слегка внесла некоторое разнообразие грубость какого-то парня, который кричал какой-то даме, переходившей улицу, — она хромала, и на брюках у нее была прореха:

— Ваша милость! Попросите мужа, чтобы он вам свою ширинку вставил! (И такая шутка сойдет, чтобы сегодняшний день показался короче.)

Стоявшие в очереди принялись хохотать, чтобы дать работу своим ртам, вечно разинутым и вечно готовым жрать, кусать, плевать, блевать.

Ну ладно. Завечерело. Господин Будильник очистил за ужином яблоко на закуску и, желая избавиться от супруги, плотно закутался в пальто, чтобы никто, даже он сам, не вспоминал о его постыдной наготе с отвратительными волосами, и вышел на улицу.

Он спустился по лестнице в метро, потом ступил на усыпанный опилками пол кафе, вечерами посещаемого любителями национальной игры — зевать друг другу в лицо, — они тщетно старались придать скуке какой-то смысл.

Он боялся сквозняков и потому устроился в своем любимом уголке около столика, за которым, как правило, сидели двое сумасбродов, которые каждую ночь разлагались здесь, точно трупы, в убийственно тоскливых разговорах. Один, постарше, весь в черном, с глазами в глубоком трауре, разговаривал с монотонной унылостью человека, приносящего соболезнования. Его товарищ, с узкой грудью чахоточного, не расставался с папироской, осыпавшей пеплом слова, вылетавшие изо рта и колебавшие мертвый дым…

Человек в черном костюме был донельзя однообразен:

— Давненько же ты не появлялся! Бьюсь об заклад, что это с тех пор, как женился. Сидишь вечерами дома, а? Мадам не пускает, что ли?

И он грязно усмехнулся.

— Это я-то сижу по вечерам дома? — затрещал его собеседник. — Я? Сижу вечерами дома? Жена мне не разрешает? Этого еще недоставало! Уж конечно, не сижу! Ухожу каждый вечер! — Он ударил кулаком по столу и повторил со злобой: — Каждый вечер! Каждый вечер! КАЖДЫЙ ВЕЧЕР! — И, едва гнев его поутих при слове «дерьмо», пояснил: — Когда я берусь за шляпу и сажусь на велосипед, она пикнуть не смеет. Этого только недоставало! Еще чего! Да я в отместку, вместо того чтобы вернуться домой, как всегда, в двенадцать ночи, пришел бы только на рассвете. Мужья, которые дают женам объяснения, — просто-напросто педики!

— Еще бы! Я сам так же считаю! — одобрительно заметил мрачный господин.

— Ну а брюки? Ты думаешь, я хоть когда-нибудь соглашусь, чтобы моя жена, МОЯ жена надела брюки? Брюки ношу я, понимаешь? К счастью, она не из таких. Очень женственна, очень скромна. Ложится с курами. Ты не можешь себе представить, чего мне стоит заставить ее пойти летом на пляж!

Он замолчал, растроганный самим собой и своей мужской добротой, благодаря которой иногда по утрам он снисходил до того, что возглавлял семейный кортеж, — руки в карманах, новый костюм, глаза сияют радостью выходного дня, — в то время как позади покорно ковыляла жена, таща сумки и корзины, — вьючное животное, предназначенное для всех трудов и всех супружеских развлечений.

В это время сеньор Ретрос услыхал будильник (ровно в полночь) и сделал знак официанту, что желает заплатить за кофе. Но тут до слуха его донеслись слова похоронно мрачного типа, одобрившего мужественную теорию своего дружка:

— Так уж заведено. Мужчина — петух!

— Ясное дело! Мужчина — петух! — согласился тщедушный, высоко поднимая голову и хвастливо встряхивая воображаемым гребешком.

Тут-то и произошло необычайное событие. В то время как другой клиент, безобразно толстый и дряблый, расположился сразу на двух стульях подле двери и потягивался, разбросав руки чуть ли не от стены до стены, сеньор Ретрос не смог противиться какой-то странной силе, которая полыхала внутри него и с которой он не всегда мог совладать (возможно, она и не повиновалась ему. В нем словно сидел кто-то). Он встал, направился к двум хилякам и, комкая галстук в руках, очень громко, с неожиданной и трепещущей ненавистью, перепугавшей присутствовавших, громко пропел:

— КУ-КА-РЕ-КУ!

И, погружаясь в бездну сновидений, вернулся домой, вытащил из груди будильник, поставил его на тумбочку, повесил пиджак, брюки, рубашку и трусы на стул рядом с комодом и, чтобы не нарушить сон доны Ретрос, осторожно нырнул в постель.

И так он и заснул с ощущением, что просыпается.

Как всегда, на рассвете, в курятнике, находившемся во внутреннем дворе, раздался простуженный горн охрипшего петуха:

— КУ-КА-РЕ-КУ!

И человек почти автоматически откинул простыни, сбросил пижаму и, совершенно голый, вскочил на подоконник и спрыгнул на улицу Теней-Без-Людей, с уверенностью того, кому открывалось удивительное свойство своих рук, — они вполне могли поддержать в воздухе тяжелое тело, которое с эластичной медлительностью опустилось на камни, растворявшиеся в рассеивавшемся тумане.

Который теперь может быть час? (Про будильник он позабыл.) Ночью по улицам не разгуливает столько людей. Или же — кто знает? — быть может, он спустился в другом городе, где и солнце и мрак иные.

Как будто бы так, потому что все проходят мимо, не обращая внимания на его наготу — наготу поверженного бога. Многие совершенно спокойно перешагивают через него, словно он — пустое место.

Его не видят. И это не удивительно — ведь у жителей этого города, окутанного туманом, нет глаз. (Жестокий закон повелел им выколоть себе глаза.)

Кое у кого на лицах еще видны следы свежей крови. И на каждом шагу — ив потайных, укромных уголках, и во всех дворах, пахнущих мочой, — всюду пешеходы наталкиваются на кучи глаз разного цвета и по-разному испуганных. Голубые, черные, растерянные, осторожные…

А этот рот? Кому принадлежат эти кричащие губы — их раздирающий душу крик прорывается сквозь пропитанный болью туман?

— Мой сын умер и я хочу оплакать его!

Иди, голый человек, иди, пока не встретишься с черным огоньком этих молящих криков. Погладь ладонями, мягко, словно ветерок, волосы старухи, которая сидит там, подле сточной канавы, и роется в куче глаз — она ищет свои глаза, чтобы выплакать слезы, замурованные в камне, в котором нет трещин.

— Мой сын умер и я хочу оплакать его!

Но где глаза твои, старая женщина? Кто их спрятал? О, я знаю: они были сухи, жестки, они были из металла и заржавели от бесконечных слез. А эти, которые ты потихоньку перебираешь сейчас пальцами, эти слишком мягкие и потому мнутся. Скользкие шарики. Комочки жухлого сала — они не для твоих орбит. Твои, наверное, в следующей кучке. Иди дальше! Не отчаивайся, ищи! Не эти! Сразу видно, что они тебе не подходят. Они улыбаются пустоте, невинные, словно детские, глаза, глаза, в которых образы мира остаются всегда живыми.