Раймон Кено - Суровая зима

Он добрался-таки до назначенного места, несмотря на ревевшую ему в лицо бурю. Там он застал англичанку, которая зажимала между ног свою форменную юбку: то ли берегла честь мундира, то ли собственную.

— Хао дуюду, миссуидз? — приветствовал ее Леамо.

— Прекрасно, спасибо. Обожаю такую погоду.

— Тогда прогуляемся по берегу?

Огромные валы крушили дамбу.

— Юар вери куражес, — произнес Леамо.

— Просто обожаю такую погодку.

— Вы прекрасно говорите по-французски.

— Моя мать француженка.

— Ах да, — вспомнил Леамо и сообщил. — Барометр упал до 729.

Не Бог весть как интересно. Надо подыскать другую тему.

— Вы часто ходите в кино?

— Во Франции в первый раз. А вы?

— Большой любитель...

Он вдруг умолк.

— Что с вами?

— Удивительно.

— Что именно?

Леамо испугался, что она вообразит будто он в нее влюблен и внезапно это осознал, оттого предпочел сказать правду:

— Я вдовец, — начал он.

И поспешно добавил:

— Виновато в этом кино, потому я и заговорил... Лет десять назад моя мать пошла в кино в магазине «Нормандские ряды» со своими невестками, моей женой и брата (у меня есть брат). Там они все и сгорели.

Немного помолчав, он закончил рассказ:

— Самое смешное (правда, смешно!), что я не возненавидел кино. Это я и открыл.

Тут он решительно вернулся к заявленной теме беседы:

— Будем ходить в кино, хотя бы изредка?

— Вы же знаете, что военнослужащим женского корпуса разрешается ходить по городу только парами.

— А вы знаете, что при моих отношениях с вашим начальством из любого правила можно сделать исключение.

— Тогда возьмите это на себя, — ответила мисс Уидс.

И они оба рассмеялись.

Тем временем стемнело. Леамо предложил зайти в пустое кафе, словно шишка возвышавшееся над валунами, выпить чаю.

Чай оказался отвратительным. Поговорили о чае. Пришли к тому, что французы лучше готовят кофе. А в Англии хорошего кофе как раз днем с огнем не сыщешь. Тут же перешли к вопросу, почему она записалась добровольцем. Оказалось, чтобы избавиться от занятий кройкой и шитьем. Ее мама — портниха, француженка, живет в Лондоне. А папа — англичанин, судя по всему, алкаш. Он-то, разумеется, на фронт не поторопился

А военная форма ей действительно шла, просто на диво. Все больше и больше дивящийся Леамо наконец решился спросить, как ее зовут.

— Хелена, — ответила девушка без малейшего жеманства.

Хелена. Они надолго замолчали.

Хелена разглядывала сидящего перед ней мужчину, вполне еще молодого, но уже немного обрюзгшего и, пожалуй, чуть более серьезного, чем надо. Высокого, для француза, конечно, не для «бобби». Недурен собой, и такой любезный. Она вдруг почувствовала отвращение к тем пресным и бесполым юношам по ту сторону Ла-Манша, которым она позволяла себя целовать. Она опустила взгляд на его запястье — там завивалось несколько волосинок, признак мужественности.

— Мне пора, — неожиданно сообщила девушка. — Уже поздно.

И встала.

— Я вас провожу, — предложил Леамо.

Она отказалась.

— Тогда до завтра, — сказал Леамо.

Он вернулся в кафе и расплатился. Леамо задумался о прошлом, потянул за ниточку — клубок и размотался. Но ему удавалось ухватить только обрывки воспоминаний: скучное и беззаботное детство, студенческие буйства, армия, первая женщина, какой кайф. Женился, разумеется, по любви. Гибель жены, убогое существование чиновника-вдовца. И наконец — свобода, принесенная войной.

Плакат с объявлением мобилизации, словно пламя, пожрал целый ворох мелких невзгод. Он понимал Хелену, которую тоже освободила война. Она же и привела к нему эту девушку. Леамо почувствовал, что буквально сходит с ума от желания.

Он покинул морской берег и вот уже в центре города. Тут из подъезда вынырнула шлюха. Над головой она держала раскрытый зонтик.

— Пойдем, милок, — предложила она Леамо.

Леамо взглянул на нее:

— Зачем?

— Всего сто су, только для тебя, недорого.

Леамо пожал плечами:

— Клянчит сотню, а не может даже объяснить зачем.

И отправился восвояси. А девка орала ему вслед:

— Сволочь! Хам! Невежа!

Он же просто сатанел от желания. Хелена.

Хелена. Хелена.

Хелена.

Когда Леамо вошел в лавочку мадам Дютертр, она как раз лечила насморк посредством неизвестных сил природы, то есть сморкалась в платок, обильно смоченный медным купоросом. Объяснив сущность подобной операции, она тут же попросила его помалкивать, так как опасалась насмешек профанов. Он слушал ее с раздражением. Наконец дама иссякла, и Леамо принялся листать старые книжки.

Потом он вновь перешел к новостям дня:

— Читали, что мы бомбили Афины? Надеюсь, от Парфенона камня на камне не осталось.

И усмехнулся:

— Мы ведь защитники цивилизации.

Он замолчал, уставившись в одну точку.

— Вы сегодня какой-то странный, месье Леамо, — заметила мадам Дютертр. — Небось, влюбились?

— Кто? Я? Какая глупость!

Мадам чуть со стула не свалилась от подобного оскорбления.

— Ах извините, — взмолился Леамо, — тысяча извинений, мадам Дютертр. — Я хотел сказать, что ваше предположение неосновательно.

— А что же вы так взвились? Кто она? Блондинка? Брюнетка? Девушка? Замужняя?

— Да если и так, вам-то что? Хотите предложить приворотного зелья?

— Зачем вам зелье? Она что, вас не любит?

— Не надо шутить, мадам Дютертр, это очень серьезно.

Леамо вытащил из кармана часы и принялся разглядывать, словно редкую раковину, драгоценную перловицу.

— Лучше пойду пройдусь. Прощайте, мадам Дютертр. Кстати, месье Фредрик как всегда читает?

— Нет, нет, он приходит по вечерам, после работы. Всегда о вас спрашивает.

— Да я его и в глаза не видел! Он-то что, в меня влюбился?

— Ай-ай-ай, месье Леамо, вы и шутник! — отозвалась мадам Дютертр.

Трамвай отвез Леамо в рабочие кварталы, где сновали машины и рабы. Он оказался в душном, липком пространстве, изнемогающем от безысходности и пороков. Леамо просто упивался своим презрением и ужасом. Он пестовал в себе омерзение к портовому и фабричному плебсу, к этим пьянчугам, грубиянам, бунтарям и грязным свиньям. Городские трущобы были для него прообразом ада (если допустить, что тот существует).

Уж не говоря о том, что многие среди этих подонков — пацифисты.

Леамо спрятался под какой-то навес, чтобы переждать дождик. В тяжелых водах бухты колыхались пароходы. Он думал о Хелене.

Именно здесь.

Именно здесь она впервые ступила на французскую землю.

Франция. Хелена.

Хелена. Хелена.

Хелена.

Наконец он добрался до «Курзала». Вошел.

— Сеанс скоро кончится, — сообщила ему кассирша. — Зал битком набит. Вам придется стоять.

— Мне все равно, — ответил Леамо.