Дженгиз Тунджер - Конфискованная земля

Хасан молчал. Жандармы увели его. Когда он все это рассказал старому арестанту по прозвищу Лютый Али, тот расхохотался.

— Дурень ты! Ребенку, который не заплачет, молока не дадут. «Не знаю я ничего, господин судья. Отпусти меня!» — и точка. Вот как надо, сынок, а то здесь и подохнешь.

— Скажешь тоже… Я всего неделю сижу.

— С такой башкой ты здесь надолго застрянешь. Да еще лишку просидишь. Клянусь аллахом, курд выйдет, а ты останешься!

И он отправился по камерам рассказывать всем о глупости Хасана. Его зычный голос отдавался эхом среди бетонных стен.

— И все молчит… Ха-ха-ха! Ну, его и пихнули обратно в камеру. Ха-ха-ха!

Другие арестанты тоже покатывались со смеху.

Все они, пока сидели в тюрьме, хорошо изучили тонкости судебного крючкотворства. Хасан проклинал себя последними словами, не зная куда деваться от стыда.

А ведь правду говорил Лютый Али. Когда в следующий раз на вопрос: «Что вы можете сказать суду?» — Хасан ответил: «Хочу, чтобы меня отпустили, господин судья», — тот сразу распорядился освободить его, наказав явиться на суд восьмого числа следующего месяца. Добавил только: «Не придешь — тебе же хуже будет».

Хасан даже растерялся от неожиданности. Он на свободе, а Гюрро, Хусейн, Лютый Али, Салих Оборвыш, Бешеный Мухаррем?.. Кому из них сидеть двадцать пять, кому десять, кому пять лет. Меньше пяти и срока не было. Дело Хусейна все еще тянулось. Но тюремные законоведы давно уже предрекли: если отец девушки будет молчать, дадут семь лет четыре месяца.

Никогда еще касаба не казалась Хасану такой большой, такой красивой и нарядной. Он не сразу двинулся в путь — постоял у тюремных ворот, с удовольствием озираясь вокруг. Свернуть за угол, пройти мимо парка, потом направо к кладбищу, а оттуда — прямая дорога в деревню. Время было обеденное. Если не мешкать, к вечеру он уже будет в Караахметли. Дорога займет часов шесть. Однако Хасан чувствовал, что не сможет идти шесть часов подряд. Словно за те пятнадцать дней, что он сидел в тюрьме, у него подменили ноги.

Выйдя за город, Хасан облегченно вздохнул. От прежней растерянности не осталось и следа. Думы о матери, Сердере Османе, о Салтыке, об урожае гнали его вперед. Как плакала, убивалась, должно быть мать!.. Хасан прибавил шагу, закурил. Вот и кладбище позади. На дороге маячили два крестьянина верхом на ослах. Они остановились закурить.

— Здравствуйте, уважаемые, — догнал их Хасан.

— Здравствуй.

— Благополучный вам путь. Куда направляетесь?

— В Харымлы, — ответил один, — за дровами.

— Доброе дело. А я в Караахметли.

— Слыхали про такую деревню. Далеко. Что же ты пешком-то.

— Да я из тюрьмы…

— О аллах! Бумаги, что ль потерял?

— Нет.

— Из-за земли, стало быть?

Хасан рассказал им свою историю.

— Зло за добром следом ходит, — вздохнул тот, что постарше. — Что творится! Худые времена настали, прямо конец света.

— Бывает, — отозвался другой. — А много ли отсидел?

— Две недели.

— Дешево отделался, — сказал усатый и вдруг спохватился: — Да ты ведь голодный наверное? — И, не дожидаясь ответа, достал из волосяной сумы лепешку и кусок тахинной халвы. — На, ешь.

— Благодарствую, земляк.

— На здоровье.

Под гору ослы пошли бодрее. Хасан, пеший, еле поспевал за ними. Крестьяне свернули к лесу.

— Да благославит вас аллах! — крикнул Хасан им вслед.

Хасан шагал и шагал по дороге, пока не притомился. Завидев у обочины родник, присел отдохнуть. Распахнул минтан, отер пот с лица, перевел дух. Родниковая вода холодная как лед. Он умылся, смочил голову, напился из пригоршни и, освеженный, заторопился в путь. В деревню нужно было попасть засветло. Не дело это — шляться по дорогам ночью.

За деревней Дёюнлю, в дубовой рощице, женщины собирали желуди. «Рановато вышли в этом году», — подумал Хасан. За пятнадцать дней, проведенных в тюрьме, он успел забыть, что сейчас самое время собирать желуди.

— Да поможет вам аллах! — приветствовал он женщин, проходя мимо.

Вечерело. Тени сгущались. На вершинах гор дрожали красные солнечные блики. Хасан торопился. Но дорога становилась все круче. Так будет до самого Башчешме. От Башчешме полями до деревни уж рукой подать. Не больше часа ходьбы по ровному спуску. А пока надо карабкаться вверх. Радость оттого, что деревня уже близко, заставляла забывать о трудности подъема в гору.

Преодолев подъем, Хасан облегченно вздохнул. Теперь он, считай, дома. Блаженно улыбаясь, тыльной стороной ладони отер пот с лица — и снова вперед. Теперь у него словно крылья выросли. Он уже не шел, а почти бежал, не разбирая дороги, не чуя под собой ног от радости.

На повороте дороги, почти у самой деревни, он поймал себя на том, что бежит, и сразу сбавил шаг. На лице его блуждала улыбка. Сейчас он увидит мать, Сердера Османа, Рыжего Османа, Салтыка, Омера, Мустафу, увидит свое поле.

Вот и деревня! Ни души вокруг, словно все нарочно попрятались. Хасан огляделся хорошенько. Здесь все по-прежнему. Как это он никогда раньше не замечал, что у них такая чистая, словно вымытая, дорога, а по краям ее в два ряда тянутся такие высокие тенистые деревья!

Кто-то шел Хасану навстречу. Он попытался согнать с лица улыбку, чтобы потом не говорили: дескать, натерпелся в тюрьме, так уж домой вернулся сам не свой от счастья! Нет. Пусть Мастан не радуется, что сумел напакостить человеку. Встречный оказался Хюсменом, сыном Чакыра Мусы.

— Хасан-аби! [19] Аби — форма вежливого обращения к старшему в сельской местности в Турции. — удивился он. — Отпустили?

— Да, вот видишь, — ответил Хасан с напускным равнодушием.

— А мать твоя так убивалась сегодня! Побегу обрадую!

И, не дожидаясь ответа, помчался в обратную сторону. Хасан поравнялся с кофейней. Открыл дверь.

— Мое почтение!

К нему повернулись удивленные лица. Первым опомнился Сердер Осман. Вскочил с места, бросился обнимать.

— Ох, братец ты мой, вернулся. Вот здорово!

— А ты уж надеялся, что не вернусь, — улыбнулся Хасан. — Хватит. На новых людей посмотрел — и домой.

— Раз пришел — садись. Хозяин, налей-ка ему чаю! Да побольше налей, не жадничай.

— Нет, спасибо я еще дома не был, — возразил Хасан. — Мать там с тоски помирает. Потом зайду.

— Правильно, — поддержал Рыжий Осман. — Поди поцелуй ей руку, она от слез вся высохла.

Сердце Хасана рвалось из груди, когда он подходил к дому. Мать уже стояла возле дверей, прислушивалась к его шагам.

— Хасан! — крикнула она, еще не видя его. — Ты?..

Хасан рывком шагнул в дом, схватил ее в объятия.

— Мама!

— Вот радость-то! Вот радость! — бормотала женщина сквозь слезы. — А я-то извелась вся.

— Мама…

Родное заплаканное лицо, не оторвать от него взгляда…