Михаил Найман - Плохо быть мной

— Не курим, — сказал маленький по-английски. — Когда был моложе, я пускался во всевозможные приключения. Потом в моей жизни произошли перемены, и теперь не хочется делать ничего такого. Даже курить.

Мне показалось, что он врет. Вид у него был такой, что самое отчаянное приключение, на которое он способен, — это набрать чей-то телефонный номер и гавкнуть или мяукнуть в трубку. Зато улыбка добродушная, и вообще он производил впечатление добряка, немного безвольного, если не размазни. Зато второй, длинный, вел себя, как будто ему, наоборот, есть что скрывать. Он избегал на меня смотреть, а когда изредка приходилось встречаться с ним глазами, я сам отворачивался — настолько не хотелось знать, что кроется за его взглядом. Он поглядывал на любого, как на потенциального врага, хотя эта роль, очевидно, была для него новой и он к ней еще не привык. Как будто учился говорить «правильные» вещи, но это давалась ему с трудом.

Пухлый спросил, что я собираюсь здесь делать и чем вообще заниматься в жизни. Я ответил, что моя жизнь достигла той точки, чтобы в Африке сидеть по ночам у костра, смотреть на огонь и не думать ни о чем, кроме как о языках пламени. При этих словах длинный закашлялся так, будто я сказал что-то неприличное. Я спросил, кто они такие. В смысле, чем занимаются. Пухлый опять сказал, что много в своей жизни грешил, но потом случились серьезные перемены и теперь грешить ему совершенно не хочется. Он говорил это с обиженным видом, как ребенок, которого после ужина оставили без сладкого.

Я боялся, что и длинный скажет что-то в этом роде. Но, слава богу, длинный ничего такого не сказал, а только представился, что он целитель, и если у меня будут проблемы, пусть я к нему зайду.

— Комната двести тридцать восемь, — сказал он. — В любое время. Всегда готов помочь.

После этого они ушли, а я решил все-таки вернуться к себе, потому что ничего лучшего не маячило. Я поднялся до второго этажа и чуть не уткнулся носом в загорелые колени сидящей на ступеньках девушки. Я продолжал идти наверх, держась за перила, как младшеклассник. И загипнотизированно смотрел в ее глаза. А она на меня — как кошка, от которой можно ждать чего угодно.

— Ну и глаза у тебя! — наконец заорал я, как полоумный. — Они дают тебе право ничего не делать до конца твоих дней! — В тот момент я был доволен собой.

— А я и не собираюсь ничего не делать! — ответила она чуть раздраженно. — Собираюсь получить диплом. Ну, путешествовать. Увидеть Марокко.

Стало быть, каждая минута, которую она проводила, сидя на этой лестнице, приближала ее к получению диплома или престижной работы. И она прекрасно знала, что у нее потрясающие глаза. И что они полезный атрибут, который поможет ей достичь этой цели.

— Что ты тут делаешь? На лестнице?

— Жду знакомого парня. Он поедет за врачом. Что-то случилось с моей соседкой по комнате. Непонятно что, только Эстер жутко плохо.

— Может, пойти к ней?

— Не надо, — отмахнулась она. Без приязни ко мне. Было очень тихо, мы это «тихо» напряженно слушали.

— Знаешь, Вермонт, — начал я, — он мне как-то…

— Тихо! — шикнула она.

Я не понял, почему, но понял, что и вправду лучше помолчать.

— Как-то мне здесь не по себе, — все-таки сказал я почти шепотом. — Здесь в общежитии и здесь в школе. Неуютно. До того, что и в комнату не хочется возвращаться. Может, ты меня все же отведешь к своей соседке, и я с ней посижу? Хоть какой-то толк…

Послышались шаги поднимающегося человека. Могучий кадет с коротким ежиком. Точно такие же, как у моей собеседницы, шлепанцы. Тренировочные трусы и майка «Норвич» один в один с ее. Они мгновенно бросились болтать друг с другом в бешеном темпе. Я понимал одно слово из десяти. Стоял и слушал, как парочка треплется. Потом нагнулся к флиртующий с кадетом девушке:

— Какой номер комнаты Эстер?

— Двести четырнадцатый, — буркнула, только бы отстал.

Я остановился перед двести четырнадцатой. Я прекрасно ее помнил. Здесь жил Арон — кадет, который зачем-то учил русский. Мы оба были безответно влюблены, каждый в свою девушку, и провели в этой комнате немало ночей, покуривая, попивая пиво и делясь неразделенными чувствами. Я вошел без стука и сел на стул.

Она лежала с закрытыми глазами под очень легким одеялом, но и оно было ей в тягость, она то и дело норовила его с себя сбросить. Было непонятно, спит она или нет, но ясно, что ей действительно плохо.

Она была красива в подлинном понимании этого слова, глубоко, не знаю как лучше сказать. Белая девушка с примесью темных кровей. Выражение ее лица даже сейчас было надменным и независимым. Четкая линия сильных скул, и ярко очерченная форма пышных губ, и экзотический разрез чуть раскосых глаз наводили на представление о красоте где-то в Древнем Египте, проглянувшей с расстояния шести тысячелетий.

— Эстер, — проговорил я тихо, — можно я здесь посижу?

Она ничего не ответила.

— Ты не против? Эстер? — снова позвал я.

Она среагировала не сразу. Пожалуй, не сразу меня и услышала. Наконец медленно пробормотала:

— Что?

— Эта комната принадлежала моему другу Арону.

— Кому? — прозвучало, как стон. Ей было не сообразить, кто я, не удивиться тому, что здесь делаю.

— Кадету этого колледжа. Он подошел к коменданту с тарелкой супа и вылил его на пол. Сказал, что это главная ошибка его жизни — решение стать военным. Что только полные кретины могут защищать страну, которая не хочет знать об окружающем ее мире просто потому, что считает себя сверхдержавой. Он спал как раз на твоей кровати, прямо где ты сейчас лежишь. Был влюблен в русскую девушку. А что же с тобой такое?

Она провела языком по пересохшим губам и сглотнула. Потом медленно повернула ко мне лицо, но глаз не открыла. И тут из них полились слезы. Спокойное и тихое лицо, и по нему льются слезы. Такие, как рисуют на картинках маленькие дети: крупные и в форме груши.

— Не знаю, что со мной. Со мной такого раньше никогда не было…

— Этим летом такая здесь тоска и скука, — сказал я. — А сейчас сижу, и все как было раньше.

Не знаю, сколько мы молчали. Мне говорить совсем не требовалось. Достаточно было просто с ней рядом сидеть.

— Когда закончится лето, я на год поеду в Россию, — заговорила вдруг Эстер. — Не помню, в какой город. Мудреное название. Я бы вспомнила, только не могу сейчас думать.

Она перевернулась на спину и вытянулась на кровати, будто ее окончательно оставили силы. Ситцевое одеяло на секунду слегка задралось, мелькнул кусочек ее золотистого тела. Вдруг я подумал, что она умерла. Я сказал себе, что если так, то, наверно, я тоже умру.

— Россия — самая расистская страна из тех, которые я знаю. — Я сказал это, чтобы проверить, жива ли она. — Они там ко всем плохо относятся — к неграм, к евреям, азербайджанцам…