Чак Паланик - Бойцовский клуб [litres]

Вот почему я так любил группы поддержки: когда люди думают, будто ты умираешь, они уделяют тебе внимание.

Если эта встреча может стать последней – действительно последней, – все мысли о балансе банковского счета, песнях по радио и плохой прическе вылетают в трубу.

Ты – центр их внимания. Люди слушают, а не ждут своей очереди, чтобы высказаться.

А когда высказываются, не изливают на тебя свою историю. Этим разговором вы строите что-то вместе – и оно меняет обоих собеседников.

Марла начала ходить в группы поддержки после того, как обнаружила первое уплотнение.

Утром после того, как мы нашли второе уплотнение, Марла прискакала в кухню, сунув обе ноги в одну колготину, и заявила:

– Смотри, я русалка!

– Это не то же самое, как если парни откидываются назад на толчке и воображают, будто это мотоцикл, – сказала Марла. – Это настоящая случайность.

Незадолго до нашей с Марлой встречи в «Останемся мужчинами вместе» возникло первое уплотнение. Теперь появилось второе.

Вот что вам нужно знать: Марла еще жива. Как она мне сообщила, ее жизненная философия в том, что она может умереть в любую секунду. А трагедия жизни в том, что этого не происходит.

Обнаружив первое уплотнение, Марла отправилась в клинику, где сутулые, похожие на пугала матери сидели на пластиковых стульях вдоль трех стен приемной, с обмякшими кукольными детьми на руках или возле ног. У детей были ввалившиеся, обведенные темными кругами глаза, что наводило на мысль о подпорченных, продавленных апельсинах или бананах, а матери постоянно расчесывали пораженные грибком скальпы, вздымая хлопья перхоти. В этой клинике зубы на каждом осунувшемся лице казались гигантскими, и ты понимал, что это лишь осколки кости, проткнувшие кожу, чтобы перемалывать всякое.

Вот куда попадаешь, если у тебя нет медицинской страховки.

Прежде чем кто-либо понял, что к чему, куча геев пожелала иметь детей. Теперь эти дети больны, их матери умирают, а отцы уже умерли, и, сидя в облаке тошнотворного больничного запаха мочи с уксусом, слушая, как сестра спрашивает у каждой матери, давно ли она больна, и насколько похудела, и есть ли у ее ребенка живой родитель или опекун, Марла решает: нет.

Если ей предстоит умереть, то она не хочет об этом знать.

Марла выходит из клиники, сворачивает за угол и крадет из сушилок «Городской прачечной» все джинсы, после чего отправляется к дилеру, который дает пятнадцать баксов за штуку. Затем покупает себе хорошие колготки, на которых не бывает стрелок.

– Даже если на них не бывает стрелок, – говорит Марла, – зацепки все равно появляются.

Нет ничего вечного. Все разваливается.

Марла начала ходить в группы поддержки, потому что ей становилось легче рядом с другими человечьими подтирками. У каждого был какой-то изъян. И на время ее сердце будто остановилось.

Марла устроилась на работу, готовила планы для похоронного бюро, где огромные, толстые мужчины (а чаще – толстые женщины) выходили из демонстрационного зала с урной размером с подставку для яйца. Она сидела за столом в холле – подобранные темные волосы, колготки с зацепками, уплотнение в груди – и говорила: «Мадам, не льстите себе. В такую крошечную вещицу не влезет даже ваша сожженная голова. Возьмите урну размером с шар для боулинга».

Сердце Марлы было таким же, как мое лицо. Отбросы и отходы мира. Использованная человечья подтирка, которую никто не захочет переработать.

Марла сказала, что между группами поддержки и клиникой она встретила множество мертвых людей. Эти люди были мертвы и на другой стороне, а по ночам звонили по телефону. Марла шла в бар и слышала, как бармен выкрикивал ее имя, а когда снимала трубку, в ней была мертвая тишина. Тогда она думала, что достигла дна.

– В двадцать четыре года понятия не имеешь, насколько низко можешь пасть, – говорит Марла, – но я была способной ученицей.

Впервые наполняя погребальную урну, Марла не надела маску, а потом высморкалась – и увидела на платке черные останки мистера Как-Там-Его.

Если в доме на Пейпер-стрит телефон звонил один раз, ты снимал трубку и слышал тишину, значит, кто-то пытался связаться с Марлой. Это случалось чаще, чем можно было ожидать.

В дом на Пейпер-стрит позвонил полицейский детектив насчет взрыва в моем кондоминиуме. Тайлер стоял, прижавшись грудью к моему плечу, и шептал мне на ухо. Я держал трубку у другого уха, а детектив спросил, знаю ли я кого-то, кто умеет делать динамит.

– Катастрофа – естественный этап моей эволюции, – бормотал Тайлер, – к трагедии и растворению.

Я ответил детективу, что в моей квартире взорвался холодильник.

– Я разрываю связи с физической мощью и собственностью, – шептал Тайлер, – потому что, лишь уничтожив себя, смогу познать величайшую мощь своего духа.

В динамите, сказал детектив, были примеси, следы оксалата аммония и перхлорида калия, и это свидетельствует о том, что бомба была самодельная. Кроме того, замок на парадной двери был взломан.

Я сказал, что той ночью находился в Вашингтоне.

Детектив объяснил, что кто-то побрызгал фреоном из баллончика в замок, а потом разбил цилиндр слесарным зубилом. Так преступники крадут велосипеды.

– Освободитель, уничтоживший мою собственность, – сказал Тайлер, – сражается за спасение моей души. Учитель, убравший все имущество с моего пути, приведет меня к свободе.

Детектив предположил, что изготовитель самодельного динамита мог открыть газ и погасить запал в плите за несколько дней до взрыва. Газ был только триггером. Ушли бы недели, чтобы газ заполнил квартиру и добрался до компрессора у основания холодильника, после чего электрический мотор компрессора вызвал бы взрыв.

– Скажи ему, – прошептал Тайлер. – Да, это сделал ты. Устроил взрыв. Это он хочет услышать.

Я ответил детективу: нет, я не открывал газ, прежде чем покинуть город. Я любил свою жизнь. Я любил ту квартиру, каждую деталь обстановки.

Это была моя жизнь. Лампы, стулья, ковры – все это было мной. Тарелки в шкафчиках были мной. Растения были мной. Телевизор был мной. Это меня взорвали. Он что, не понимает?

Детектив велел мне никуда не уезжать.

Мистер Ваша честь, мистер Глава местного братства национального профсоюза киномехаников и независимых театральных операторов сел.

Под, и над, и внутри всего, что человек считал само собой разумеющимся, росло нечто ужасное.

Ничто не вечно.

Все разваливается.

Я знаю это, потому что знает Тайлер.

Три года Тайлер монтировал и резал фильмы для сети кинотеатров. Фильм записал на шести-семи маленьких бобинах, упакованных в стальной чемоданчик. Работа Тайлера заключалась в том, чтобы собирать из маленьких бобин одну пятифутовую бобину, которая подходит для проектора с автоматической зарядкой и перемоткой. Три года, семь кинотеатров, не менее трех залов на кинотеатр, новый показ каждую неделю – за это время через руки Тайлера прошли сотни фильмокопий.