Андрей Ханжин - Неформат

Закрывшиеся тотчас двери навсегда разлучили их миры. Мираж растворился в казённой глуши. А Ихтиандр намертво ухватил поникшего скрипача зубами за воротник, выволок его из лифта и потащил прямо по коридору, к предпоследнему номеру справа.

Есть какая-то поэзия в не пришедших к адресату телеграммах. Какое- то неожиданное одиночество. Смещение созвучий. Импровизация. Случайное рандеву с чужими городами. Из ничего сложенная беседа с хронически невысыпающимся таксистом. Одна сигарета, две сигареты… Город будто вырублен в каменной тайге. Четвёртый час ночи. Тяжёлая энергетика прямоугольной архитектуры. По сравнению с уютным, как православное кладбище, хотя и обветренным Владивостоком, Новосибирск показался Филину городом древних саркофагов, каменным нагромождением зороастрийцев. Веяло от него чем-то первобытным, давно уже вымершим, будто этот новый город так и задуман был — городом мёртвых. Казалось, что здесь должны обитать лишь шаманы, лишь проигравшие сражения воины, да вдовы охотников, сгинувших в чёрной тайге. И даже разговорчивый таксист представлялся Филину фантастическим паромщиком, сотканным из текстов Германа Гессе. Филин усмехнулся сам себе. Какие уж тут телеграммы! Кто их получит… Минус двадцать семь. И даже адрес Джима скрипача звучал как сглаз, как ведьмино заклинание: «Студгородок НЭТИ». Филин несколько раз повторил про себя это таинственное созвучие, затянулся, выпустил носом дым, придавил окурок в пепельнице и сказал паромщику:

— Давай на вокзал.

Если Джим не явился в аэропорт, то значит он не получил телеграммы. Значит, его нет дома и направляться туда бессмысленно. А если он всё же получил телеграмму, но по какой-то причине не пожелал приехать к рейсу, то направляться к нему бессмысленно вдвойне. Что может быть хуже того, чем оказаться там, где тебя не ждут. Таксист молча развернул авто, срезав крылом пирамиду из застывшей снежной каши, и погнал к железнодорожному вокзалу, не обращая внимания на крысиные глаза светофоров, моргающих в ледяной пустоте.

Пробуждение оказалось страшнее сна. Там, во сне, Джима преследовала утопленница с прозрачной кожей и водянистыми глазами. Прикосновение к ней напоминало прикосновение к мёртвой рыбе, а поцелуи её были влажными и холодными, будто целовала его не женщина, а безжизненный омут. Скрипач вырывался, растаскивая когтями плотную пелену сновидения, расслаивал обступивший его похмельный кошмар, снова проваливался и снова рвался в явь… И сон отступил. Утопленница развоплотилась, холодная влага поцелуев сошла немедленно, и на смену этой трупной прохладе явился насквозь прожигающий тело сушняк. Не открывая глаз, чтобы не встретиться с реальностью прошедшей ночи, Джим запустил руку под кровать, где — он помнил, помнил! — оставалась на три четверти недопитая бутылка, заткнутая белым носком одной из присутствующих дам.

Два глубоких, как поцелуй утопленницы, глотка вернули ему мужество и он раскрыл глаза. Кажется, наступило жидкое мартовское утро одна тысяча девятьсот девяносто первого года. Скрипач лежал в гостиничной кровати, голый, вновь уже не трезвый, сквозь надорванную штору в номер вползал чахлый солнечный луч, в душевой комнате шумела вода, а казённое радио передавало странную информацию, посредством гнусавого мужского голоса: «Он уже с ранних пор стал выражать то раздирающее сердце равнодушие ко всему, которое не слышалось ещё ни у одного из наших поэтов. Безрадостные встречи, бессмысленные расставания, странные, бессмысленные любовные узы, неизвестно зачем заключаемые и неизвестно зачем разрываемые… Признавши над собой власть какого-то обольстительного демона, поэт покушался не раз изобразить его образ, как бы желая стихами от него отделаться. Образ этот не вызначен определённо, даже не получил того обольстительного могущества над человеком, которое он хотел ему придать…Может быть отделался бы он от безотрадного своего состояния, если бы только сохранилось в нём самом побольше уважения и любви к своему таланту. Но никто ещё не играл так легкомысленно со своим талантом и так не старался показать к нему какое-то даже хвастливое презрение, как Лермонтов. Незаметно в нём никакой любви к детям своего же воображения».

Прослушав это загадочное сообщение, скрипач, словно горнист, по-офицерски оттянув локоть, вложил в губы тёмно-зелёное горлышко бутылки и, не переводя духа, высосал её содержимое до последней капли. И только после этого ему удалось окончательно сообразить, что кроме него и набухшего портвейном белого девичьего носка, в номере никого не было. Хотя носок не в счёт. Он неодушевлённый. Но всё же, какое-то напоминание… Правда, надежду оставляла льющаяся в душе вода. Как есть, то есть без всего, Джим шагнул к ванной комнате и решительно рванул дверь. Увесистые телеса, открывшиеся его взору, подсказали скрипачу, что перед ним Ягуариха. Согласно этому открытию, он сделал небезосновательное умозаключение в отношении собственной наготы. Вслед за этим он подумал, что неплохо было бы обнаружить где-нибудь ещё одну бутылку портвейна, чтобы навсегда выветрить увиденное из памяти. А если получится, то даже выжечь этот чудовищный образ из самых отдалённых закоулков подсознания, где у каждого человека живут маленькие маньячата, рождённые вот такими вот лярвами. Он даже отступил на пол шага, но задержался с вопросом:

— А где все?

— На вокзал поехали. Девкам домой, в Барнаул надо. Уехали, короче, — безразлично ответила Ягуариха, и отведя с губ мыльную пену, добавила: — Минет хочешь? — таким тоном, будто интересовалась, желает ли он чашечку утреннего кофе.

Ещё раз глянув на такую удивительно крупную женскую особь, Джим снова подумал о портвейне, отступил ещё на пол-шага, прикрыл дверь и пустился в поиски собственных штанов, да и всего остального, без чего его могли счесть весьма легкомысленным на суровых и заснеженных улицах мартовского Новосибирска. Он надеялся застать Ихтиандра на вокзале. Вослед ему, из душевой, раздавался бешеный рёв Ягуарихи: «Над родною, над отчизной бесноватый снег шёл. Я купил журнал «Корея» — там тоже хорошо! Там товарищ Ким Ир Сен, там то же, что у нас! Я уверен, что у них то же самое, ведь всё идёт по плану! Всё идёт по плану! И всё идёт по плану-у-у!..»

— Ну ничего себе! Ну ничего себе! — пьяно поражался Джим. — А я смотрю: ты или не ты, ты или не ты? Присмотрелся: ты! Чего ж телеграмму не отбил?

— Да я тут случайно. Из аэроплана — на паровоз, — улыбаясь отвечал Филин.

— Где-то тут Ихтиандрик мой с герлами бродит. Да… Ну ничего себе! Ничего себе! Где-то тут у меня было…

Скрипач полез по карманам в поисках денег, причём создавалось впечатление, что он хочет забраться во все карманы одновременно, отчего манипуляции его напоминали причудливый ритуальный танец. Левой рукой он медленно обшаривал куртку, а правая быстро-быстро сновала по джинсам. Наконец он обнаружил искомое — несколько смятых купюр — и, наказав Филину оставаться на месте, умчался по направлению к вокзальному буфету, над которым висел засиженный мухами транспарант: