Андрей Ханжин - Неформат

— Ты прикинь, чувак! Я вышибаю дверь, замок вылетает с мясом, даже шуз лопнул! Влетаю в эту мажорскую халабуду! Думаю: ну порву сейчас всех на хер! А они… Прикинь, чувак! Они сидят, бля, на кушетке… и слушают Лозу! Винишко у них там, с пузыриками. Эта дура, оказывается, втихаря от меня линяла, чтобы с этим муфлоном Лозу слушать! Разве такое можно простить… чувак…

Действительно, можно ли простить такое! Это была трагедия. Андрон переживал её мучительно и в процессе этих нечеловеческих переживаний сочинил свою самую лучшую песню «Я тебя полюбил» — остальное матом. Впрочем, никаких других песен у него и не было. Лишь различные версии этой. И всё же не сочинительством матерных плачей, а совершенно иной гранью своего таланта был славен непризнанный гений Андрон.

Наверное, он был поклонником группы «Kiss». В детстве многие заблуждались в этом отношении… Но главное, он был виртуозным портным. Портным от Господа Бога! Нет. Не портным — это вульгарно. Андрон был самым настоящим художником швейной машинки. Как всякий дар подтверждается способностью к импровизации, к неожиданному расширению контекста, к спонтанному генезису мысли, так и швейное искусство Андрона имело сверхчеловеческое начало. Образы швейных конструкций возникали в нём так же, как вырисовывается во внутреннем взоре живописца неоформленное слияние оттенков, которые с каждой новой мыслью формируют законченный образ будущего полотна. Как поэт, ухватившийся за случайное созвучие и расплетающий из спутанного клубка впечатлений вдохновенный лейтмотив зарождающегося стихотворения, — так и Андрон мог увидеть в куче поношенных женских сапог, сваленных возле мусорного бака, начинающийся образ какой-нибудь кожаной куртки на скошенном зиппере или фантастически скроенного плаща, где каждый мельчайший стежок отображал мировоззрение автора с такой скрупулёзностью, что невольно вспоминается маэстро Рахманинов со своим знаменитым: «Точка сползла…»

И как всякий блуждающий гений, создатель «Полных тюбиков» стеснялся своей одарённости. Швейное искусство казалось ему занятием недостойным мужчины. Что-то суетное и незначительное мерещилось ему в этих стежках и выкройках. Так порой великие поэты презирают свой дар и мучаются, будучи не в силах ни скрыть его, ни избавиться от этого наказания. Андрон боролся с собой. Но являясь по творческой природе своей созидателем, а не крушителем, распространял плоды своего мастерства в тайне. Но кто бы смог подсчитать или как-то иначе измерить, в скольких людях пошитая им одежда выявила и подчеркнула то, чего они никогда бы о себе не узнали, не случись в их жизни встречи с художником ткани и педального «Зингера». Андрон был Мастером. Хотя и не ведал о том. Разумеется, боль духовного предательства уснула в нём, и он всё-таки встретил свою Маргариту. В барнаульской реинкарнации она звалась Оксаной. У неё были длиннющие ноги и полные губы. Жаль, что она не имеет отношения к нашему повествованию. А если бы имела, кто знает, как сложился бы дальнейший текст. Но всё движется согласно своим собственным законам и всякое случается в пути… Итак, тепловоз сбрасывал ход, приближаясь к столице Золотых гор, ведь именно так переводится с тюркского слово «Алтай».

Чем занимались в полупустом плацкартном вагоне Филин и Шинед О'Коннор? Пили чай и разговаривали. Всю дорогу. Весь вечер и половину ночи, пока не лязгнули сцепления состава. Пока не наступила морозная тишина станции назначения.

Чёрт знает, сколько ей было лет…

Может быть — девятнадцать. В световом крошеве, сыпящемся из фонарных плошек привокзальной площади, трудно было утверждать что-либо наверняка. Асфальтовый снег, многоэтажные бараки, слепые витрины, смазанные лица, приглушённые фары одинокого такси, пропадающие в рукавах переулков пассажиры, пещерное небо с глазастыми звёздами — всё сливалось в какой-то очень скучной утопии. В утопии, утопленной тысячелетней неподвижностью, будто глубокие фундаменты домов и каменные корневища гигантских кедров привязались к человеческим ногам и всё держат и держат, не давая возможности вздохнуть. К тридцати пяти годам у всех граждан страны — одинаковые лица. И лишь по некоторым деталям одежды ещё можно отличить самцов от самок. Унисекс по-русски: бесформенные бабы с рондолевыми фиксами и инфантильные мужички с кастрированным чувством ответственности. Конечно, семьдесят три года эти бескрайние земли не ведали ни мужчин, ни женщин, экспериментируя над выводом уникальной породы идеального строителя коммунизма. Что получилось, то получилось. Какое там разделение полов… Слова «секс» и «бог» считались непристойными. Но вот вопрос! Если в Советском Союзе не было секса, то откуда же взялось такое количество сексотов? Или это побочный продукт пропаганды общечеловеческих ценностей, изуродованных гегемонией целеустремлённого невежества… В каждом советском фонаре мерцали искры кремлёвских звёзд, нанизанных на вольфрамовую нить Лампочки Ильича. При таком освещении возраст неразличим. О несчастная Греция Сократа, погрязшая в сверхсложных теоремах человеческой дифференциации! Всё гораздо проще. Люди делятся на трудоспособных и нетрудоспособных. Одеколон бывает только одной марки. Физическая красота — атавизм.

Короче, она была в трудоспособном возрасте. Пока ещё — угловатое дитя своего города, но уже посмевшая остричься налысо, что делало определённую честь барнаульской атмосфере общественного мнения. На неё ещё оглядывались, вытаращив очи, но уже не бросались к телефонным будкам набирать магический код «02», дабы немедленно очистить местность от образовавшийся скверны. Правда, в марте, ночью, на ветру, пронизывающем площадь, она благоразумно прикрылась капюшоном. Так что таксист ничего не заметил. Даже тогда, когда она оказалась на переднем сидении справа. Филин устроился сзади.

— Сколько? — выговорил он одними губами, почти беззвучно.

Она поняла и украдкой от водителя подняла кулачок в серой вязаной перчатке, выбрасывая один всего палец: «Рубль».

«Подстава!» — подумал Филин, согласно кивая головой. Всякое предприятие имеет свои издержки. Предприятием Филина являлась его собственная жизнь, подчиняющаяся формуле «Сам себе государство». Окружающий мир представлялся ему в виде неуправляемого процесса, где одна лишь иллюзия кем-то выдуманного порядка ещё удерживала жителей планеты от массового безумия личной свободы. Люди функционируют, согласно воздействию на их закрепощённые умы силы установленных стереотипов. В правилах этой игры, Филин оказывался преступником, мелкой разменной картой, с которой можно было поступать, как вздумается. Так полагали жертвы идеологического террора. Да чёрт с ними… По сущности своей Филин не был ни оголтелым теистом, ни ущербным материалистом. Он верил в удачу, как в состояние души, как в некий психофизический фактор. Он насмехался над всякими религиозными догмами, полагая, что кое в чём Маркс действительно бессмертен. Он твёрдо знал, что Альфа Большого Пса — Сириус, самая яркая звезда во всей видимой Вселенной. И, согласно этому знанию, не признавал фарисейской напыщенности построителей непререкаемых доктрин. Тем более отвратительны были ему современные герои бутербродных войн, зачатые маркетологами от мерчендайзеров. Причём в этой стране трудно было объяснить ортодоксальному населению, чем именно те и другие отличаются от пидарасов. Здесь отчего-то искренне умиляются успехам лукавых жополизов и посмеиваются над былинным тружеником Микулой Селяниновичем. Впрочем жополизы, эксплуатируя полубожественный пафос, всегда будут иметь успех в среде народа-богоносца. И в этом смысле Филин был не только преступником, но и еретиком отъявленным. Сириус — вот та величина, которая управляла им и смиряла его в собственном отрицании. Разве можно постичь непостижимое… Ход его поступков, образ его понимания подчинялись одной лишь логике — логике его и только его личной, нелогичной жизни, в корне отличной от шахматных фантазий цивилизованных маньяков. Он верил, что когда-нибудь Река Смертей — неторопливая Рио-дас-Мортес — сомкнёт над ним свои волны, и он потечёт вместе с ней, частью её, превращаясь то в водовороты, то в неподвижные заводи, и так до тех пор, пока вода не прольёт его на следующий берег жизни. А настигнет ли его эта река теперь, в сию секунду, или протечёт ещё десяток лет — в общем, не существенно. Он не помышлял о великих свершениях. История Коммунистической партии Советского Союза блёкла в его глазах перед историей чемодана Марлен Дитрих, который был украден в 1945 году солдатами-победителями, после чего всплыл на киевской барахолке, где и был приобретён одним шустрым горожанином за двадцать американских долларов. Марлен Дитрих была отравлена Сириусом. А всё остальное…