Андрей Ханжин - Неформат

— Чего не пьёшь?

— Достало… А ты?

— Устал.

— Ну, что, хочешь Андрона увидеть?

— Шестьсот-багажным…

— Ага.

— Аэропорт у вас там найдётся?

— Да ладно, ты, Алтай — сердце вселенной!

— Что-то его тромбы закупорили…

— Ну, что?

— С тобой?

— Ага.

На левой руке её, между безымянным пальцем и мизинцем, впечатаны были три родинки, величиной со спичечные головки, расположенные треугольником, как тайный знак с картин масона Рериха. Ну, да, Алтай — подножие Тибета.

Лысая, как Шинед О'Коннор.

Россия. Март. Новосибирск. Залитый водкой подоконник. Вода мёртвых. Кромешный оптимизм железнодорожного вокзала. Предчувствие дороги пробуждает в человеке давно утраченные инстинкты великого передвижения. Увы, теперь всё проще и быстрее. Но всё же дорога будоражит надежды, манит переменами, конечно, к лучшему. Ведь худшему не нужно перемен. И обманывает… Обманывает в конце пути. Потому что не существует никакого финального пункта, где вечно прекрасны огни горицвета, где флёрдоранж нетронутых невест, как венчик снега покрывает косы, где расшифрован иероглиф мира, озвучены стихи его, а вечность, как счастье, мгновенна. Но нет. Обманчив путь, надуманы ожидания. И есть лишь трепетная вера в то, что всё когда-нибудь закончится. Лишь горечь белладонны, лишь стон со дна трясины, лишь стук ушедших поездов.

И люди. Что же, какое электричество связывает их друг с другом… Алтарь — залитый водкой подоконник. Скрипач Джим, который вот-вот навсегда покинет эти страницы, уцепится мизинцем за ременную петлю своего преданного поводыря Ихтиандра, с которым тоже пора уже прощаться. Они сделали своё дело. Через несколько минут они сядут в промёрзший автобус, доберутся до Студгородка НЭТИ, поднимутся по лестнице на четвёртый этаж, отомкнут дверь ключом, лежащим, как всегда, под плетёным ковриком, достанут из рукава початую бутылку «Столичной», за неимением стаканов, плеснут в чайные чашки и зарыдают пьяно над любимой пластинкой «Мери Поппинс, до свидания!», где игла трижды перескакивает — «Полгода плохая пого… Полгода плохая пого…». И может быть именно так завершится их жизненный путь. Наталья Андрейченко будет улыбаться с обложки, а на вершинах таёжных сосен заледенеет поздний флёрдоранж.

А Виточка, пылающая Виточка… Так и не сможет понять, почему этот ядовитый романтик Филин, предпочёл отправиться не с ней, а с её флегматичной и совсем некрасивой подругой. Она долго будет вертеться перед мутным зеркалом привокзального туалета, тщательно разглядывая себя и отыскивая, наверное, несуществующие изъяны лица и линий тела. Но так и не увидит глубокой пустоты своих блестящих жизнью глаз. В отличие от той, у которой читались в глазах рукописи умирающего Эдгара По, а саму её в прошлой жизни звали Береникой. Хотя теперь она — всего лишь малолетняя дурочка, быстро увлекшаяся опасным человеком. Виточка доберётся с ними до Барнаула, но вспоминать о ней уже не стоит. Жизнь издевательски проста. И незачем усложнять её мозаикой примитивных блядских фантазий. Виточка случайно выйдет замуж за ботаника, похожего на Егора Летова. Родит кого-нибудь. Как-нибудь назовёт рождённое. Не раз изменит мужу. Обязательно превратится в тётку и будет носить розовую шапку с начёсом. И на поминках её случайные люди будут петь, как на свадьбе — громко и надрывно. Потому что людям, в общем-то, всё равно, жила ли она на самом деле, переживала ли, или это просто чью-то подретушированную фотографию забросали могильщики каменистым алтайским грунтом.

И лишь та, лысая, как Шинед О'Коннор, которую в предыдущей жизни звали Береникой, какое-то время проживёт в этой повести. Да и то, ровно столько, насколько хватит терпения автора и желания Филина.

Чёрт её знает, сколько ей лет…

Андрона знал весь барнаульский андеграунд. «Барнаульский андеграунд» звучит так же нелепо, как звучало бы словосочетание «богемные колхозники». Но раз существует алтайский мейнстрим в лицах Шукшина, Евдокимова и Бумбараша Золотухина, то вполне резонно было бы предположить и наличие андеграунда, как источника этой прославившейся накипи. И если мы не знаем уже ушедших в вечное инкогнито, то суть не меняется. У каждого полустанка живёт свой сумасшедший — хранитель духа этих мест. У больших полустанков количество таких хранителей растёт пропорционально силе разрушения, самозарождающейся в автомобильных пробках. Чем шире индустрия, тем больше сумасшедших. А все сумасшедшие знают друг друга, если и не по физиономии, то по из ряда вон выходящим следам их жизнедеятельности. Группа «Дядя Го», например, или вот эта лысая помоечная Афродита, возникшая из канализационной пены — они знали о существовании человека по имени Андрон. Филину он был тоже известен. В Москве у Андрона жила бабушка — интеллигентная спартаковская фанатка, а в Барнауле проживала его мать. Сам же он мотался меж двух городов, не замечая между ними особенной разницы. В конце концов, Москва — это не более, чем два десятка Барнаулов, объединённых большим количеством светофоров и воспалённым чувством вселенской значимости, как это обычно случается у самоутверждающейся периферии. В общем, в алтайской столице тоже чувствовалась антижизнь. А Андрон являлся не самой никчёмной её молекулой. Как и у всякого приличного человека, легализованное бытиё вызывало у него непрерывные приступы отвращения. Своё оружие борьбы с навязчивой действительностью — мрак-рок-группу, состоящую исключительно из него одного и только — он называл «Полные тюбики». Вершиной творчества этого безумного проекта был абсолютный хит «Я тебя полюбил». Текст этого ушераздирающего шедевра можно, конечно привести полностью. Но, как в небезызвестной главе, целомудренно пропущенной Венечкой Ерофеевым, — так и в этой песне, кроме строчки «Я тебя полюбил», больше не встречается ни одного приличного слова. И даже двоеточия, и уж тем более запятые этого уникального памятника алтайской панк-словесности матерятся беспощадно. Нецензурная музыка. Живой материал. И как всякое бессмертное творение черпает свою суть из натуральных событий, так и эта композиция основана на реальном происшествии. История такова. Несовместимый со всем тем, что благополучные граждане подразумевают под термином «нормальная жизнь», Андрон имел несчастье мимолётно влюбиться. Мимолётно — не значит легкомысленно. Как истинно обнажённый и низверженный романтик, он требовал от своей пассии безоговорочного отречения от мрачной космогонии певицы Валентины Толкуновой и её эпигонов. Особенно же был отвратителен ему экстракт малодушия, источаемый гундосыми песнопениями Юрия Лозы. Его выворачивало от одной только мысли о том, что эти песнопения витают где-то в эфире, смешиваются с молекулами кислорода, и он вынужден вдыхать эту отраву и даже становиться её носителем. Поэтому, исключительно в целях личной гигиены, он время от времени окуривал свой организм, используя в качестве антисептика растение Cannabis Sativa местного урожая. Пассия прикидывалась единомышленницей. По вечерам, после учёбы (она хотела кем-то стать!), они запирались в его однокомнатной квартире, заколачивали папиросы и слушали на старом кассетнике «Весна» некачественные записи «Sex pistols», если конечно, слово «качество» вообще применимо к данному коллективу. Звучание хриплых отечественных динамиков придавало британским исполнителям те самые неповторимо грязные оттенки, с которых, собственно говоря, и началась вторая волна русского анархического ренессанса. Подлая возлюбленная усиленно имитировала контркультурный оргазм. Но идиллия продолжалась недолго. Андрон заподозрил девушку в половой измене. Будучи человеком эмоционально активным, Андрон решил либо подтвердить, либо опровергнуть свои подозрения. Достаточно быстро, методом наружного наблюдения, он вычислил квартиру, в которой совершалось предполагаемое физиологическое предательство. И вот однажды, мрачным барнаульским вечером, когда над вершинами древних отрогов появились мерцающие космические тела, когда надрывные сумерки и отягощённая душа слились во взрывоопасную амальгаму, ревнивец вышиб дверь… Финальную часть этого драматического бреда лучше всего воспроизвести прямой речью главного действующего лица.