Андрей Ханжин - Неформат

ПЕРЕСТРОИЛСЯ, ДРУЖОК —

КУПИ В ДОРОГУ ПИРОЖОК!

Пирожки, кстати, были погаными. Наверное, как раз и рассчитанными на то, чтобы травить ими «перестроенных дружков». Дожидаясь открытия билетных касс, Филин рискнул и прикупил парочку этих твёрдых, местами зеленоватых изделий. После чего ему пришлось срочно разыскивать местных бутлегеров, чтобы на всяких случай продезинфицировать свои внутренности стаканом подпольной водки, торговля которой, как выяснилось, шла из второй кабинки мужского туалета. Он выпил, хотя и не мог точно поручиться, от чего происходила наибольшая опасность. Но, как бы то ни было, спиртное сняло усталость, расширило сосуды, и он обмяк на пластмассовом сидении в зале ожидания. Московский поезд уходил в четыре часа дня, а касса, продающая билеты в этом направлении, открывалась в десять утра. Так что у Филина имелось несколько часов, которые он и решил потратить на сон, пусть и в не совсем удобной позе. Никакого багажа при нём не было, поэтому сторожить ему было нечего. Всё его имущество заключалось исключительно в том, что было на нём одето и лежало в карманах: плотные чёрные джинсы «Wrangler», лёгкие английские ботинки, в которых ноги чувствовали себя довольно-таки зябко при минус двадцати семи, хотя и облегались мягкими кавказскими носками. Футболка с эмблемой приморской группы «Коба» — три бородатых черепа в каноническом профиле: Ленин, Маркс, Энгельс, обрамлённые цитатой из песенного текста: «Нам приходилось плевать на историю». Поверх футболки, на плетёном кожаном гайтане, болтался увесистый индийский крест «ТАУ». Изрядно потёртый, длинный телячий плащ на волчьем меху. В кармане — кепка «эсэсовка». Перчатки. Выкидной нож, лагерного исполнения, впрочем, довольно-таки изящный. Потрёпанная записная книжка. Паспорт на имя Филина, Антона Андреевича. Зажигалка. Полторы пачки сигарет «Camel» без фильтра. Деньги. Часы Филин не носил — часто бились.

В прошлом ноябре, одиннадцатого числа, ему исполнилось тридцать два года. Сказать точно, чем он занимался все эти тридцать два года своего земного существования, было бы достаточно сложно. Он говорит: «жил». По слухам — у него даже были родители, но никто бы не смог поручиться за достоверность этих слухов. Кажется, он сидел лет пять, но от него лично никто не слышал об этом ни единого слова. Роста в нём было метр семьдесят семь, веса килограммов восемьдесят. Болотные глаза его, в чуть раскосом разрезе, смотрели на мир с печальным пониманием. Лицо худое, со шрамом на подбородке — свинцовый кастет — на память об уличном детстве, проведённом в Москве, в районе Спартаковской площади и первого Переведеновского переулка. Во многих городах Союза — от Кёнигсберга до Уссурийска — его знали многие люди. Но водить дружбу он предпочитал с подвальными рок-музыкантами, из которых выше всех ценил Ника Рок-н-ролла или Николая Кунцевича — кому как нравится — который, пожалуй, и был его единственным другом. Именно у него, у Ника, Филин гостил во Владивостоке. Пили. Снимали разноцветных шлюх в портовом «Интерклубе». С похмелья читали Маркеса. Снова пили. Вечером курили. Ник готовился к записи альбома в Москве, куда теперь Филин добирался в одиночку и куда двумя днями прежде отправил с проводницей, по транссибирской магистрали, девять килограмм убойнейшего биробиджанского гашиша. Ну вот примерно этим он и занимался. Железнодорожный путь от Владивостока до Москвы укладывался ровно в календарную неделю. Так что в запасе у Филина было ещё пять полных суток, чтобы оказаться на Ярославском вокзале столицы точь-в-точь к приходу фирменного поезда «Россия». Поэтому он не спешил. В любом случае он доберётся до Москвы раньше упакованной гашишем проводницы, башкирки Энги, которая отчего-то любила его и даже убеждала себя, что хранит ему верность. Впрочем, ему было всё равно. Её предшественница, проводница того же состава, уже получила восемь лет лишения свободы и отправилась отбывать их в мордовско-пермскую Потьму, так и не назвав Филина ни в одном из следственных протоколов. Он же запомнил лишь её прозвище — Мадонна. Всё остальное, связанное с этой несчастной, ему было безразлично.

А вот встрече с пьяным скрипачом он обрадовался искренне.

Состояние перманентного алкогольного опьянения являлось единственным возможным состоянием, посредством которого бородатый скрипач в полной мере способен был ощутить гармоничное единство своего существа с космическим океаном абсолюта. Алкоголь являлся для него примерно тем же, чем для истово верующего является исступлённая молитва. А именно — экскурсоводом по вечернему парадизу и дантовому подземелью, куда всякий одержимый нисходит по утрам. Но молиться в одиночестве он считал богохульством. Джим признавал исключительно коллективные мессы! Желательно в компании отвязных прихожанок. В крайнем случае — тет-а-тет с задушевным единомышленником. Так нетрезвая судьба соединила его с барабанщиком Ихтиандром, служившим сторожем при фабричном ПТУ и проживавшим в спортзале вышеозначенного заведения, о чём он с грохотом оповещал близлежащий микрорайон, долбя по ночам в бас-бочку фирмы «ТАМА». Поистине, не знала история отечественной рок-музыки более неразлучного творческого союза! В какие бы жидкие слюни ни упивались скрипач с барабанщиком, какими бы изощрениями ни разлучала их алкогольная амнезия, они всегда находили друг друга, словно ведомые пьяными звёздами, куда переместились на вечное житиё наставники их — хмельные сатиры и уматные вакханки. Вот и теперь, сошедшись у вокзального буфета, возвращались они, волоча под руки своих барнаульских воздыхательниц, к широкому мраморному подоконнику, на котором, забросив ногу на ногу, сидел проезжий Филин. Надо заметить, что девушки были трезвы. Это важно.

— Давай, давай, по четыре пальца, подкапывай!

— Надо было пять стаканов тырить.

— Из одного — глобальнее.

— Пирофок, вот…

— С котятками. Ха!

— С барышнями поаккуратнее!

— Давай, давай, с ля-минора, понеслась!

— Ух… До-диез прямо-таки случился.

— Мне чуть-чуть…

— Да, ладно! Ночью в Барнауле будете откисать.

— Что, так близко?

— Шесть часов на «шестьсот-весёлом».

— Давай, давай!

— Деуфка долдна быть толтой. Фзял за титьки — фсё, пидец!

— Что ж ты утром не остался?

— Пирожок, бля, с чьим-то глазом!

— Ты что, из Москвы?

— Ой, мне Джимик про него все уши макаронами обвешал.

— Дафай, деуфка, тусуй адшин! Не микрофонь!

— Давай, давай, с ми-мажора, опа! опа!

— А ты Андрона знаешь?

— Из.

— Что «из»?

— Какого Андрона? Лохматого?

— Ага. Он в Барнауле теперь живёт.

— Слышал…

— Хочешь с ним повидаться?

— Деуфка, не грузи его!