Андрей Ханжин - Неформат

Нелюбовь к названию города не имела никакого отношения к людям, населявшим его. Жители российской столицы, в определяющем большинстве, казались ей такими же уродами и мерзавцами, как и жители всех остальных городов и городишек, разбросанных по земной поверхности. И в этом смысле у неё было куда больше причин презирать население родного Гамбурга, например. А Теофания Германской Федерации вообще казалась ей прибежищем стяжателей в полицейских мундирах. Конечно, от советской полиции она тоже была не в восторге. Но всё же кровавая романтика русской государственности представлялась ей в образе такого лениво гадящего барабашки, в отличие от канцелярского чёрта германского рационализма. В России всё-таки убивали ЛЮДЕЙ, в то время как Запад, минуя всякие там душевные нюансы, давно уже приступил к насаждению железного благополучия для некой искусственно выведенной породы фаршированных толерантностью умроков. И Уту тянуло к людям. В Россию. В ненавистную Москву. В ракетно-заводское Тушино. На улицу Свободы. В сорок второй дом, что закрывал от мира забытую всеми пристань Захарково, покосившуюся на подгнивших деревянных сваях, из-под которых местная малолетняя шпана выуживала вымазанных мазутом раков. Осознавшие свою гастрономическую участь, раки напоминали ей проигравшихся на бирже брокеров. Добровольная ненависть лишь усиливала её ощущения. Россия была развлечением. А развлечения всегда усиливают видимость.

Она называла его «Никь».

— Ута! — кричал он ей из кухни.

— Чьто, Никь? — отвечала она из спальни, в окна которой таращились задумчивые посетители загадочного заведения под названием «Ре. оран Ту. ино».

— Похмеляться будешь?!

— Чьто, чьто я путу телать?

— По-хме-лять-ся, — громко и отчётливо проговорил Ник Рок-н-ролл, извлекая из холодильника заиндевевшую бутылку «Кубанской» водки.

— Чьто есть «по-хме-лять-ся», Никь? — взволновалась Ута, приготовившись письменно зафиксировать толкование термина, который часто слышала, но сакральный смысл которого всё ещё оставался для неё непостижимым. Она вообще охотилась за русских фольклором. Это была ещё одна, контролируемая немкой глупость.

— Вот просыпаешься ты утром, — пустился в объяснения Ник, наполняя на две трети майонезную баночку. Стаканы почему-то отсутствовали, хотя вечером, вчера, ещё точно были. — Вот просыпаешься, а тебе плохо, душа стонет, голова раскалывается…

— Чьто? — переспросила Ута, боясь снова упустить и без того ускользающий смысл почти открывшейся ей всесоюзной тайны.

— Голова, говорю, болит! — выдохнул король музыкального подполья, опрокидывая ледяное содержимое баночки в подбитый сталью рот. Зелье, которым споили эвенков, обожгло пустой желудок и стало всасываться в кровь, наполняя жизнью шаманские глаза русского Игги Попа.

— Чья голофа полить? — разгадка опять терялась, и девушка начинала нервничать.

— Твоя, бля, голова!

— Мой, пля, голофа не полить! — огрызнулась Ута, смиряясь с тем, что никогда уж ей видно не суждено постичь эту главную восточнославянскую тайну. Наверное, есть вещи, которые можно только пережить, ибо интеллектуальному осмыслению они неподвластны. Погрустневшая немка обволоклась короткой простынью и направилась в ванную. Одна из её роскошных гамбургских сисек выпала при движении, она ловко поправила её, та снова выпала, Ута обречённо махнула рукой, отпустила простынь и побрела нагишом. Талия её, в обхвате, была не более бутылки ёмкостью ноль восемь литра.

— Не обижайся, — примирительно заговорил Ник, опрокинув вторую баночку и прикуривая от электрической плиты. — Есть такая птица — Андалай. Она питается мозгом, выклеванным у трупов…

— Какь? — испугалась Ута и подобрала простынь.

— По-хме-лье. Ферштейн?

— Я, я, — автоматически ответила немка, ничего не понимая.

— Хочешь, чтоб тебе выклевали мозг? — продолжил Ник и легонько постучал среднем пальцем по её макушке.

— Неть, не хочешь! — Ута ухватилась обеими руками за свои свалянные в дреды волосы, отчего грудь её поднялась, фигура выточилась, развернувшись на три четверти, проявляя в ней ту самую древнюю арийскую бесовку, по дьявольскому наущению которой был повешен тот деревенский партизан, чьи обожженные пятки болтались слева от капрала Шрёдера.

— Не хочешь?

— Неть!

— Тогда вот: пей! — и перед носом ошалевшей Уты возникла майонезная баночка. Судя по запаху, в ней плескалось ракетное топливо. Хотя, ракеты уже перешли на сухую горючку. В баночке был жидкий ужас. О великая русская тайна…

— Найн! На-айн! — хрипло заорала немка. И тут же выпила предложенное. Человекообразная птица Андалай шумно взмахнула крыльями и улетела, унося в зубастом клюве рациональный прусский мозг в иррациональное царство утреннего опьянения. По размякшей душе её неспешно проехали кубанские казаки с гармошкой. Кривым хороводом протопали эвенки. Кто-то крякнул неприятным голосом Татьяны Пельтцер. В тонких губах Уты образовалась сигарета. А из магнитофонных динамиков завыл «Калинов мост»: «Ду-умал птицей лететь над ваадой…»

Их познакомил Филин. Нельзя сказать, что их знакомство было проявлением воли художника или неким эстетическим актом, символизирующим введение семени русского андеграунда в истосковавшееся лоно европейского поп-арта. Да и что может быть скучнее русского андеграунда… Если от такого соития и появятся дети, то это будут такие гибриды Леонида Андреева с астролябией, что выродки, зачатые на «Чекпойнт-Чарли», окажутся, по сравнению с ними, верхом культурной селекции. Запад больше нечем удивить. Стихийная цыганщина Хейт-Эшбери давно уж перекочевала на модельные подиумы, где и загнулась в выкройках Гальяно. А британские гяуры с намыленными «ирокезами» охотно позируют японским туристам, саранчой проносящимся по Пикадили. На пиво хватает. Этим скучающих готтентотов не взбудоражишь. Русской водки они тоже уже нахлебались. От неё их уже подташнивает. Они жаждут какой-то выдуманной правды, такой, чтоб чуть покалывало сердце, но не пронзало, не убило чтоб… Конечно, в их мире есть место смерти. Но смерти осмысленной, почти добровольной, просто от завершения жизненного цикла. Расчетливые готтентоты верно полагают, что война — это удел одних лишь политиков и наёмных солдат. Они не хотят чувствовать войну как нечто, происходящее при их участии. И когда где-то истребляют не вписавшегося в протестантский катехизис магараджу, они цивилизованно возмущаются и тут же требуют уничтожения следующего. Причём того, кто истребляет, они тоже считают убийцей, но всё же душкой вместе с тем. Готтентоты живут в бархатных гермошлемах, своих собственных наваждений о существующем миропорядке. И если кому-то из них ну очень уж не терпится испытать нечто из ряда вон будоражащее, то на этот случай сервильный Господь предусмотрительно придумал сноуборд. А ещё Господь придумал Россию…