Андрей Ханжин - Неформат

Лжёт тот, кто говорит, что Литл действовал по расчёту. Он вообще не умел считать. Ходили неопровержимые слухи, что он неплохо составлял буквы, но сейчас это уже не важно. Главное, что двигало им, это интуитивное желание остановить поток эстрадного бреда, со свистом проносящегося в тоннелях кучерявой Ксюхиной головушки. Необходимо было сорвать пломбу с рукоятки. Зафиксировать «СТОП-КРАН». Привести девушку в состояние педагогического шока. Пришить обывателя. Проскакать с пуэбло Моррисоном вокруг мексиканского столба. А никакого веселья не было. Не было веселья. В любви вообще нет веселья. Невесёлое чувство — любовь, будь она проклята!

Давление падает. Оттого и грустно. Кровь не спеша перебирается по венам, как тихая осенняя река. В пасмурную погоду, когда моросит и мокрые птицы на подоконнике — всегда так. Есть души, созвучные такой погоде. Такая осень в мае. У Филина была такая душа. Дождь смывает следы прошлой жизни, как изображение на подлежащей уничтожению киноплёнке. Всё прошедшее остаётся лишь в памяти, всплывает иногда, не так отчётливо и, потом, всё реже, и реже, и реже… И исчезает насовсем. Наверное, счастливы мечтающие о нетленных следах своей жизни. Только всё когда-то истлеет, развеется, стихнет. Отзвучат цыганские фанфары Чиокарля, отощают раскормленные грёзы, рассыплется песчаный Тадж-Махал, а Маргариту Николаевну сожгут в печи. И снова зарядят затяжные дожди забвения. Всё завершится. И никто не счастлив вечно. И никто не счастлив сейчас. У Филина была такая душа.

Может быть поэтому, покупая квартиру у навсегда отбывающей в Аргентину Вампи, он решил оставить в ней всё так, как было, так, как запомнилось тем, кто оставлял в этих стенах добро ли своё, зло ли своё… Он чувствовал созвучие, ощущал причастность к ветхому трюмо с подломленной ножкой, к разноцветным бамбуковым шторам, к телефону с отколотым краем и скрипучим диском. И это чувство было важнее других, рациональных или эстетических. Филин не собирался здесь жить, но намеривался поселить здесь тех, кто и прежде был связан с этим местом. А он бы возвращался сюда, как в память. Иногда — на ночь. Этот действующий музей рок-н-ролла Вампи уступила можно сказать даром. Филин поклялся, что если они когда-нибудь вернутся, то всё снова будет принадлежать им. Она усмехнулась. Никто не вернётся. Литл, излечивший жену от радикального мещанства, сам сошёл с ума, как сходят с ума морфинисты, решившие покончить с гнетущим пристрастием при помощи кокаиновой терапии. Экспериментируя со своей возлюбленной, он ещё в большей степени экспериментировал над самим собой. Погружая любовь в непроходимые катакомбы андеграунда, он, будучи настоящим художником реальности, стал преступником. Ведь андеграунд — это и есть преступление в сфере искусства. Вывернутое на изнанку зеркало. Каторга духа. Да и что там объяснять… Мир расширяется преступлением границ. Но сами нарушители общепринятых табу вынуждены расплачиваться бешеной ненавистью тех, кто страшится приподнять взор чтобы не увидеть случайно собственное будущее… То будущее, в котором неясные тени их детей бродят по безжизненным пустырям, тщетно пытаясь отыскать хотя бы окаменевший окурок, свидетельствующий о существовании предков. Но нет даже окурка. Ничего вообще не осталось. Даже рисунка на обоях… Даже проклятия.

Прощаясь, безумный Литл сказал Филину: «Я не злюсь не неё. Я её просто ненавижу!» И расхохотался в кашель. Ксюха взяла его под руку и молча повела к полосе таможенного контроля. Больше о них ничего не известно. Остался только гуашный рисунок на полосатых обоях: куст барбариса, растущий из крохотной точки аспидно-лимонной луны. Бывая в квартире, Филин часто смотрел на этот рисунок, но так и не мог понять, что же именно хотел сказать сумасшедший. Он даже пытался отыскать Жендоса, чтобы спросить у него. И отыскал. Но Жендос ответил только, что Литл всегда был субъектом весьма странным. Что любимой присказкой служила ему последняя прижизненная фраза бретёра Лермонтова: «Я в этого дурака стрелять не стану». А из всех вещей, которые он пожелал взять с собой из России, были лишь лакированные штиблеты, склеенная скотчем фотография голого неизвестного и записка «Ушла в парикмахерскую». Относительно самого рисунка Жендос ничего сказать не мог. Помнил только, что во время его написания, в той же комнате находился разобранный мотоцикл «ИЖ-Планета-Спорт», магнитофон и банка циклодола.

Таких квартир в Москве было две. Одна на Елоховке — у Олеси Троянской. Другая в Тушино — у Ксюхи Вампи. Это места, будто бы сотканные из хаотических видений музыкальных подонков, никогда не манили уютом. Сюда приходили лишь в том случае, когда больше уже некуда было пойти. Последнее пристанище для странствующих ортодоксов русского андеграунда. К Олесе забредали те, кто намеревался ещё немного пожить. У Ксюхи оказывались иные, кто с недоумением просыпался по утрам, обнаруживая себя дышащим. Озверевшие лирические ведьмы зазывали сюда неокрепших духом поэтов, дабы вытравить их трепетные сердца ночным стихотворением, выжечь водкой глаза и швырнуть на матрас к случайной, возможно венерически прокажённой фрейлине великолепного Сантима — предводителя скучающих ублюдков, к той самой фрейлине Наташе, вышвырнутой из дальневосточного гарема шейха Рок-н-ролла. Боже мой, какая ей уже разница! Быстрым шагом проходя под окнами квартиры, с зачехлённой пишущей машинкой фирмы «Роботрон», в коротком плащике расцветки «мёртвый беж», Сантим напоминал мутировавшее до стадии человека божество, вынужденное прибегать к методам мимикрии, чтобы не быть опознанным главарями большой культуры, назначенными ему и в палачи, и в прокуроры. Банда Сантима состояла из четырёх человек и носила название «Резервация Здесь». Уж за это одно его должно бы причислить с сонму законспирированных святых, промышляющих в земной жизни развенчанием кабинетных жрецов, контрафактного культа наживы. Вы слышали Сантима? Читали его тексты? Упаси вас ангел прочесть и услышать… «Московское метро», например, изложенное в черновом варианте на Ксюхиной кухне. Не слушайте! Иначе и вас потянет поупражняться в аэробике безумства. А это чревато запоем. Безумие — удел натур холодных и бесстрашных. Да, у Ксюхи Вампи ночевали Боги.

«Видал я в жопе вашего Христа!»- рычал распадающийся на протеиновые молекулы Паша Бомбер и отсылал возражающих против такого тезиса на первое и последнее выступление ансамбля «Прочие нужды». Ансамбль был известен тем, что установил абсолютный рекорд по краткости выступления. Если незабвенные «Sex Pistols» успели-таки отлабать сорок семь секунд в колледже для элитарных целочек, прежде чем расторопный распорядитель добрался до электрического рубильника, то «Прочие нужды» были обесточены ещё до того, как барабанщик Павиан уселся за установку. Устроителям того мероприятия хватило одного только внешнего вида участников группы, чтобы проникнуться музыкальной составляющей их творчества сполна. Басист Хэнка — Стив — тщательно разрисовывал стены сортира придурковатыми рожицами, видимо, имеющими непосредственное отношение к его мыслительной концепции о сущности природы мироздания. Наиязвительнейший критик Шура Серьга, вступивший в мировоззренческую тяжбу с родителями своей жены, сочинял эпохальный антироман, главное действие которого разворачивалось на двадцати страницах, а эпилог должен был вылиться в последующие пятьсот. Женя Вермахт, звукооператор и авангардист, рождённый, по его словам, из семени индийской конопли, разрабатывал теорию глобальной отчуждённости, предложенную гитаристом Погодаевым в качестве проигрыша к песне Ника Рок-н-Ролла «Високосная Жизнь». Психический ребёнок Балаганов, трижды возвращавшийся после собственных похорон… Шуб, стремительный наездник пятиструнного «Рейкенбекера», уходивший по ночам пиздошить православных хоругвеносцев или как там эти мракобесы назывались в ту пору… Безымянный оркестр из подземного Перехода… Последний Пьеро железного века — Димка Бэрри… Пьяный Поручик… Нетрезвый Чапаев… Ванька Косов… И, конечно, несравненная Юлия Абанина! Куда же без неё.